– Я устал от Гётеборга, от этих дождей, я хочу домой…
«Конечно, – подумал я. – В Англии всегда прекрасная погода».
– А почему вы не объявились раньше? – поинтересовался я. – И почему не обратились в полицию?
– Fack tha police![24]
– Где вы?
– В вашем гребаном Гётеборге.
– По какому номеру я могу с вами связаться?
– Я сам вас найду, через коммутатор.
– Но я должен буду кое с кем переговорить, – объяснил я. – Я больше не работаю в газете. Мне нужно заручиться поддержкой редактора и уладить массу вопросов, прежде чем я смогу дать вам ответ.
– Тогда валяй, а я перезвоню через час, о’кей?
– О’кей, – согласился я. – А как тебя зовут?
Но он уже дал отбой.
И хотя я недавно звонил Карлу-Эрику Юханссону, пришлось побеспокоить его снова и получить подтверждение того, что я уже знал, во всяком случае, с достаточной долей вероятности: газета может заплатить за информацию, но сумма зависит от объема и ценности последней.
– Он хочет тысячу фунтов, – сообщил я.
– Фунтов? – удивился Карл-Эрик.
– Да, это около пятнадцати тысяч крон.
– Нет, фунт сейчас стоит дешевле, – возразил Карл-Эрик. – Но десять-двенадцать, думаю, ты можешь обещать смело, если его сведения действительно окажутся ценными. А они должны быть чертовски ценными, потому что больше двух-трех тысяч мы обычно за такое не даем. Даже в провинциальной газете, где я одно время работал, выкладывали сотню только за то, что человек сообщал о необыкновенно высоком папоротнике у него на огороде.
– Или о морковке, похожей на член с яйцами, – добавил я.
– Нет, нас интересовали только папоротники. А почему, собственно, в фунтах?
– Он англичанин. Утверждает, что был в том пабе в Гётеборге, когда убили девушку. Якобы видел того, кто был с Грёнбергом.
– И почему он не объявился раньше?
– У меня сложилось впечатление, что он не дружит с полицией. И он торопится домой, в Англию. Говорит, ему надоели дожди.
– В Англии их, конечно, не бывает.
Распрощавшись с Карлом-Эриком Юханссоном, я вернулся в «Меллквист», сел на табурет у окна и стал ждать.
Он перезвонил через час и семь секунд – время, за которое я успел выпить три чашки капучино и съесть липкую имбирную булочку.
– Это я.
– Я понял.
– Что они сказали?
– С оплатой все о’кей, в разумных пределах конечно. Но для начала я хотел бы что-нибудь услышать от тебя, ты понимаешь?
– Sure[25], – ответил он. – Ты в Стокгольме?
– Да.
– Можешь ко мне подъехать?
Я попытался возразить, однако спустя два часа уже рулил по Е4 к югу от Стокгольма. По дороге забрал из газеты свою почту. Карл-Эрик оказался прав: коробка выглядела угрожающе.
А я-то думал, народ перестал писать журналистам бумажные письма.
Было тепло почти по-весеннему. Облака, окутавшие небо над Стокгольмом, рассеивались по мере моего продвижения на юг. Я остановился на заправке в Гренне, чтобы купить колбасок гриль с пюре и выпить на удивление вкусный кофе из автомата, и вдоволь насладился прекрасным видом на озеро Веттерн, расположившись на берегу за столиком для пикника.
Коробка с корреспонденцией была при мне. Я решил заняться письмами, однако вскоре понял, что бо́льшая часть их не содержит и малой толики здравого смысла.
Те, кто говорит о новом уровне коммуникации между СМИ и обществом, плохо представляют себе время бумажных писем с простой маркой на конверте.
В коробке я сразу заметил несколько серьезных посланий, не менее содержательных, чем профессиональные статьи газетно-журнальных дебатов. Между ними попадались и другие – злобные выпады, сгоряча набросанные ручкой или даже карандашом. Их авторы – в основном мужчины за семьдесят – во всем винили феминистку Гудрун Шюман, мусульман или Златана Ибрагимовича. Или просто писали о том, что «любая баба заслуживает хорошей взбучки».
Я давно не получал мейлов от предполагаемого убийцы, из чего сделал вывод, что он мог перейти на бумажные письма. Только это и заставило меня еще раз пересмотреть содержимое коробки. С первого взгляда на конверт я определял, стоит ли его вскрывать, – я для этого достаточно опытен.
В результате около дюжины писем я отложил в сумку с ноутбуком, которая лежала рядом со мной на переднем пассажирском сиденье. Остальные вместе с коробкой выбросил в обнаружившийся за бензозаправкой мусорный бак. После чего снова взял курс на Гётеборг.
Англичанин захотел встретиться в пабе «Паддингтон», что на Санкт-Паулигатан, 1.
Это почти wasteland. Пустошь.
Так далеко я заезжал лишь раз, когда только купил GPS и столь плохо его запрограммировал, что отклонился от шоссе в неизвестном направлении. Я долго блуждал возле какого-то Ульскрукена, прежде чем, ориентируясь на парк аттракционов с «американскими горками», выбрался оттуда через Лисеберг, Готиа-Тауэрс и «Гамла-Уллеви» – непонятно почему так названный совершенно современный стадион.
Сразу после Буроса солнце скрылось за тучами, а когда я поворачивал на Ландветтер, в ветровое стекло снова хлестал дождь, и в воздухе пахло осенью.
В памяти всплыли изображения англичан из книжек моего детства: элегантные, подтянутые, непременно в котелках и с зонтиками в руках, если, конечно, они не были солистами «Роллинг стоунз». Они разговаривали на той разновидности английского языка, которую называют королевской, и были джентльменами до мозга костей.
Тогдашний англичанин был продуктом двух мировых войн и послевоенной нищеты, нынешний – современного изобилия и нездоровой пищи. Рommes frites[26], чипсы, бекон и несколько литров пива в день – в результате все население поголовно страдает избыточным весом. А с утонченностью было покончено, когда первые футбольные фанаты, высадившись на континенте, разбили стекла в витринах магазинов и помочились в фонтаны.
Не могу похвастаться, что знаю гётеборгские пабы, но два-три, в которые заходил на Авевине[27], показались мне отвратительными. Из разряда тех, что называют плескальнями и где плещут в лучших английских традициях или, скорее, даже в ирландских.
Именно ирландские пабы стали у нас настолько популярны в последнее время, что любой швед считает себя экспертом по «Гиннессу», даже если выговаривает это слово далеко не с первого раза.
