Первым из чувств вернулось обоняние. Дженни чувствовала духоту и запах цветов сельвы. Она их даже помнила — розовые, огромные, с алыми тычинками и неровными краями лепестков…
Потом пришли зрение и слух. Дон слышал крики ночных птиц в сельве. Видел, как яростная серебряная луна, абсолютно полная, огромная, пробивается сквозь жерди, из которых была построена душевая.
Сверху растерянно капала забытая вода. Они лежали на мокром полу, обнявшись так крепко, словно боялись хоть на мгновение расцепить руки. Дон приподнялся первый. Его что-то мучило, хотя это было не главным. Главное — блаженство. Восторг. Ощущение полного и абсолютного счастья, переполняющего душу. Впервые после смерти матери он чувствовал себя счастливым и с радостью узнавал собственные, давно забытые ощущения.
Мама, красавица Исабель — ангел. Папа — Бог. Вокруг — рай. И так будет во веки веков. Маленький мальчик смеется, подняв руки к солнцу, и солнце смеется в ответ, щедро заливая мальчика золотыми лучами.
Теперь Богом был он сам, а ангел лежал в его объятиях. Рыжий ангел, совсем такой, как на картинах Боттичелли. Ангел со светящейся нежной кожей, ангел с улыбкой на припухших от поцелуев губах…
Дон нежно и властно провел рукой по прекрасному телу, прильнувшему к нему. Задержал ладонь на теплом лоне, вкрадчиво погладил шелковистую кожу на внутренней стороне бедер… Замер. Поднес руку к глазам.
На пальцах отчетливо виднелась… кровь. Он ошеломленно уставился на Дженнифер, а она ответила ему спокойной и гордой улыбкой. Так улыбалась Ева Адаму в первую их ночь, а до нее так улыбалась Лилит…
— Джен… Это что же… Господи, я…
— Тс-с! Что ты шумишь? И чего ты так перепугался?
— Дженнифер, надо было сказать…
— ЧТО сказать?
— Я не знаю… Я…
Он выглядел таким растерянным и смущенным, большой, красивый мужчина, победитель по жизни, сейчас столкнувшийся со старой как мир и непонятной для него проблемой. Дженнифер мягко улыбнулась, задумчиво провела пальцем по белому шраму.
— Я могу только повторить, Дон, то, что сказала тебе миллион лет назад. Я люблю тебя. И очень надеюсь, что ты был не в горячке, когда говорил мне то же самое.
— Джен, я… Господи! Да, разумеется, нет! То есть, разумеется, да! Я люблю тебя!
— Ну и хватит об этом. Лучше посмотри на меня. Посмотри мне в глаза и повтори еще разочек… Пожалуйста.
Он успокоился. Заглянул в бездонные глаза своей рыжей колдуньи и повторил.
— Я люблю тебя, Дженнифер.
Они вернулись домой вместе, в мокрой одежде и с сияющими лицами. Разумеется, никто не спал. Эсамар и Гвен, толстая Клейри, встревоженная Марисоль и взбешенная Лена.
Их обступили и стали ахать, расспрашивать, молиться, рыдать, возмущаться… Дженни слышала их, как сквозь вату. Голова стала тяжелой, веки налились свинцом. Она не помнила, как дошла до постели, как разделась, как легла… Только через некоторое время до нее дошло, что это не ее комната и не ее постель. Дженнифер рывком села.
— Дон! Это же…
— Тихо, женщина. Это моя постель. А в ней моя женщина. Спи. Ни о чем не думай и спи. А я буду тебя баюкать. И любить.
Дженни обняла его и мгновенно заснула, как провалилась в сон.
А потом пришло утро, солнечное, напоенное ароматами цветов и звенящее голосами птиц, и Дженнифер О'Хара проснулась в объятиях своего мужчины.
— Ты ранняя пташка, мисс О'Хара. Это мне подходит.
— Дженни, Просто Дженни. Сегодня должен быть прием.
— И он будет, чтоб я провалился.
— Дон?
— Да, рыжая?
— Можно, глупая женщина опять скажет кое-что?
— Я тоже люблю тебя.
— Нет, я не об этом. Смотри: девушка, любовь, первая ночь. И ничего не произошло. Никаких ужасов.
Дон помрачнел, потом улыбнулся и немного растерянно посмотрел на Дженни.
— Знаешь, а я ведь даже не вспомнил об этом. Смешно… столько лет я мучил себя, забивал голову сказками… Пойдем? Сегодня будет долгий, долгий день.
Лена Макхензи прокралась в комнату рыжей твари ни свет, ни заря. Теперь она стояла, бледная от ярости, переводя взгляд с нетронутой постели на платяной шкаф и обратно.
Сука, рыжая сука! Она провела эту ночь в постели Дона Фергюсона! Заняла ее, Лены, место. Дрянь ирландская. Шлюха. Ничего. Она заплатит за все. Не может быть, чтобы ей удалось так безупречно сыграть свою роль. На чем-нибудь она проколется, обязательно проколется, и вот тогда наступит время Лены Маккензи.
10
Первые гости прибыли к полудню, а потом на Дом на Сваях обрушился прямо-таки девятый вал гостей. Моторки, катера, вертолеты, маленькие частные самолеты… Даже птицы притихли.
Дженни встретила гостей во всеоружии. Дон немного задержался в своей комнате, а когда появился в саду, то едва не потерял дар речи. Эсамар. Ослепительно хорошенькая. Хрупкая черноволосая красавица в серебристом платье и сказочной шали через плечо. Эсамар, загадочно мерцающая старинными серебряными серьгами, раздающая направо и налево улыбки и приветствия. Эсамар, изящно и незаметно подкрашенная, благоухающая мускусом и амброй. Дон не узнавал свою мачеху!
Гвендолен. Тонкая, легкая, в алом шелковом платье, с ниткой гранатов на шее и алой розой в волосах, а худенькие смуглые плечи прикрыты золотистым облаком, повторяющим расцветку шкуры ягуара. Гвен, не обращающая ни малейшего внимания на красного и вспотевшего от восторга и смущения лорда Фредерика Эшли. Гвен, флиртующая направо и налево с изяществом записной кокетки.
Марисоль. Темно-зеленое платье с маленьким вырезом, изящный бронзовый браслет на тонком запястье и изумрудный шелковый шарф, свободно лежащий на плечах. И маленький ангел шоколадного цвета у ее ног, ангел с крутыми кудряшками и пышнейшим белым бантом, ангел в белоснежном платьице, расшитом вручную белыми орхидеями с алыми тычинками.
Клейри. Белозубая, чернокожая, сияющая и благоухающая горячим хлебом, Мать всех Матерей, африканская богиня очага, чей необъятный бюст грозит разорвать яркое, жизнерадостное платье, на котором все цветы сельвы. Клейри, в белоснежном чепце на жестких черных кудрях и белоснежном же крахмальном фартуке, зловеще гремящем при каждом движении. И, наконец, Дженнифер О'Хара. Рыжеволосая Венера, чьи поцелуи еще горят на его губах. В чем-то невообразимом, сине-зеленом, под цвет глаз, в чем-то, обтягивающем бедра и развевающемся над стройными ногами, обутыми в золотистые босоножки на высоком каблуке, невесомом и летящем, искрящемся золотом… Это нельзя назвать платьем. Как нельзя назвать платком или шалью то, что накинуто на белоснежные плечи и прикрывает ссадину, полученную на вчерашнем пожаре. Это не платок. Это хвост павлина, со всеми его изумрудными, бирюзовыми, сапфировыми глазками и переливами, с золотой каймой, с небесно-голубым пухом по краям…
