1
Дон Фергюсон валялся на траве и блаженно жмурился.
Воистину, прекрасный день. Не нужны чайники и кастрюли, а о паровом отоплении думаешь, как о геене огненной. Яйца можно отлично сварить и в стаканчике с водой, если выставить его на солнцепек.
Какого черта этих горожан несет на природу? Почему они считают, что сафари в сельве можно сравнивать с прогулкой по зоологическому саду? И что это за привычка — трогать руками все, что попадается на глаза, да еще приговаривать: ой, какая хорошенькая змейка… То, что хорошенькая змейка ярарака убивает человека за семь секунд, их не колышет, потому что они об этом не знают. Они и не обязаны об этом знать. Это — его головная боль.
Дону Фергюсону довольно часто приходилось повторять самому себе эти слова. Раньше их говорил его отец, Клайд Фергюсон. И тоже довольно часто.
Потом Клайда тяпнула за ногу гремучая змея, и через несколько часов Дон осиротел окончательно. Это было давно. Так давно, что Дон почти примирился с этим.
Старый Клайд Фергюсон прожил в этих краях всю жизнь. Он знал и сельву, и пампу, как свои пять пальцев, никогда не слушал прогноз погоды, от всех хворей лечился самогоном, всю жизнь любил только одну женщину, мог за полчаса объездить любую лошадь и страшно переживал, что его единственный сын занялся бизнесом.
Дон, в свою очередь, страшно переживал, что отец страшно переживает, и потому каждое лето бросал свой бизнес и приезжал сюда, на Амазонку. На ранчо, где до шести лет он прожил, искренне полагая, что это и есть рай. Бог — это, конечно же, папа, высокий, загорелый дочерна, сильный и все-все умеющий, а ангелы… ну, никто и не говорил, что их должно быть много. Ангелом, самым главным и единственным, была мама, Исабель Фергюсон Арьеда, чемпионка Аргентины по конкуру, красавица и умница, однажды бросившая особняк в Каракасе, меха, бриллианты и престижных женихов, чтобы уйти на край света за немногословным синеглазым парнем, которого беспрекословно слушались все лошади на ипподроме.
Господи, это было так давно, что в конце концов превратилось в некое подобие прекрасной сказки. По крайней мере, для Дона.
Вот… потом был гнев родителей Исабель, угрозы размозжить проклятому гринго голову, страшный скандал в благородном семействе. А еще потом «проклятый гринго» Клайд Фергюсон построил для своей красавицы Исабель отличную хижину на сваях, и Амазонка спела им свадебный гимн, а через положенный срок у них родился черноволосый — в маму — и синеглазый — в папу — мальчик, которого назвали Доном.
Он рос в сельве, он играл с котятами ягуара, и первую лошадь отец подарил ему на третий день рождения.
А потом мама погибла. Глупо, нелепо, непонятно. Прекрасная наездница, она пыталась спасти племенную кобылу от обезумевших мустангов, добивавшихся ее расположения. Исабель не хватило всего нескольких секунд… Дон до сих пор помнил, как в их дом — тогда у них уже был настоящий дом — на носилках, покрытых брезентом, принесли то, что осталось от красавицы Исабель.
Клайд Фергюсон не плакал. Не выл от горя, не рвал на себе волосы. Просто вырыл могилу и похоронил в ней единственную любовь своей жизни. После этого рай превратился в ад, потому что Дон, которому было в ту пору всего шесть лет, никак не мог понять, почему папа все время молчит…
Время шло, и мальчик рос, все больше напоминая отцу Исабель. С годами Клайд примирился с потерей, к тому же сыну требовалась его поддержка, и он смог взять себя в руки. Вскоре жизнь на ранчо более или менее наладилась. Дон объезжал лошадей или сопровождал отца в дальних экскурсиях по сельве. Эти поездки отца раздражали, но приносили немалые деньги. Глупые гринго, как их привык про себя называть Дон, отваливали кучу долларов за то, чтобы в течение одной недели почувствовать себя настоящими первопроходцами дикого леса, или исследователями Амазонки, или настоящими ковбоями, несущимися во весь опор по пампе…
Лошадей им отец давал самых смирных, даже туповатых, по Амазонке возил не дальше поселений индейцев яномами, потому что тут не было аллигаторов, а по лесу водил только проложенными им самим тропами. Вот и все дела, никакого риска, но глупые белые люди были уверены, что преодолевают настоящие трудности и испытания.
Когда Дону исполнилось пятнадцать, неожиданно объявился его дед из Каракаса. Мигель Дональдо Арьеда. Худой, жилистый старик с глазами Исабель на страшно изможденном лице. Дон запомнил драгоценный перстень на тонком пергаментном мизинце, а еще то, как страшно они с папой орали друг на друга. Дон не выдержал, сбежал в сельву, а когда вернулся, то увидел, что жилистый старик плачет, а папа что-то ему говорит, и на столе между ними стоит большая бутыль с самогоном, уже наполовину пустая.
Дон Мигель Арьеда умирал. Видимо, именно поэтому он и решил отдать все долги. Дон с ним почти не разговаривал, только смущенно отводил глаза, когда старик пытливо вглядывался в его лицо. Потом дон Мигель уехал, а через два месяца на ранчо приехал адвокат с целой кипой бумажек, из которых следовало, что Дон Фергюсон Арьеда является единственным наследником почти миллионного состояния своего деда. Разумеется, до поры, до времени состоянием он распоряжаться лично не сможет, но опекуны и стряпчие отлично за всем проследят…
В тот вечер они поругались с отцом. Клайд, за долгие годы отвыкший от пространных речей, пытался объяснить своему сыну, зачем нужно образование, а сын яростно возражал, объясняя отцу, что Амазонка и сельва, вместе взятые, способны научить человека единственно важной вещи в жизни: как выжить.
Спустя семь лет после той ссоры они опять спорили, только теперь поменялись ролями. Дон уже вкусил к тому времени прелестей цивилизации и мечтал о собственном бизнесе, а Клайд бубнил, что город еще никого до добра не довел… Может, они бы и поругались, да только Дон в глубине души сам понимал, что без этой мутной реки, без этой изумрудной зелени и синего неба, без конского ржания и ветра в лицо ему не прожить. Вот поэтому каждый год, летом, он бросал все свои дела в Нью-Йорке и приезжал сюда. В сельву.
Отцу было одиноко, поэтому Дон не мог его осуждать за то, что на старости лет тот вздумал привести в дом молодую жену. Да и какая там старость? Клайду Фергюсону было двадцать пять, когда он женился на Исабель, тридцать два, когда он ее похоронил, и сорок семь, когда в доме на сваях появилась пугливая, робкая Эсамар. Единственное, что несколько шокировало Дона, так это то, что ей было всего двадцать лет, но, с другой стороны, женщины сельвы быстро стареют… Дон никогда не считал Эсамар матерью, тем более что все в доме напоминало об Исабель, и ни о ком другом. Впрочем, они подружились, тем более что были практически ровесниками, и сейчас было ясно, что мачеха из Эсамар получилась хорошая. Дом на Сваях стоял крепко, по белым стенам ползли лианы и разноцветные вьюнки, под крышей ворковали дикие горлицы, а из кухни пахло свежим хлебом…
Эсамар была квартеронкой — на четверть яномами — и ее родичи часто приходили из сельвы. К невысоким, смуглым, всегда доброжелательным и тихим индейцам Дон привык с детства, но Эсамар помогла ему лучше узнать это удивительное племя. А уж когда они посвятили его в Сыновья Ягуара…
