Еще он посоветовал нам быть осторожными. «Гора – опасна», – убежденно заявил он. Вот по крайней мере одно утверждение, которое мы все разделяем.
Колонна наших носильщиков двинулась к леднику; мы шли вдоль удобной, совершенно горизонтальной наносной террасы, которая внезапно оборвалась, и перед нами возникла глубокая впадина, прорытая горным потоком. Повсюду были разбросаны огромные валуны, свидетельствующие о том, что в древности здесь лежали льды. Я немного отстал, осматривая эти камни и стараясь угадать строение скал, с которыми нам предстояло иметь дело там, наверху. Но здесь смешалось столько сортов, что я не мог извлечь из них ни малейшего ясного указания: тут встречался великолепный красный гранит, а там – различные виды сланца, богатого большими вкраплениями желтой слюды и, однако, чрезвычайно твердого; иногда попадались даже плиты черного известняка.
Едва нас коснулись лучи восходящего солнца, как камешки с вкраплениями блестящих полосок слюды сразу же ярко заискрились; и я невольно улыбнулся при мысли, что, может быть, один (который из них?) окажется тем самым терма, и подобрал несколько образцов.
Чем ближе мы подходили к Сертог, тем она быстрее скрывалась, прячась за новым гребнем высокого голого холма. Мы уже не могли разглядеть ни снега, ни ледника, ни блестящей на солнце вершины; грандиозная, внушающая страх гора, явившаяся нам при входе в ущелье, совершенно исчезла, будто растворилась в воздухе.
Однако мы ясно видели дорогу, по которой надо было идти: она была отмечена; но это еще ничего не означало. Достаточно было, чтобы по этой суровой, выглаженной эрозией почве прошли хотя бы несколько человек, и их следы отпечатались бы на этой земле, оставшись здесь на многие сотни лет.
Узкое, стиснутое холмами, извилистое ущелье тянулось до середины подъема. Неожиданно дорога свернула в сторону, и дальше тропинка, сделав две-три внезапные петли, карабкалась уже по правой стороне холма. Нам хватило получаса, а может, и меньше, и мы достигли его вершины, отмеченной каменной пирамидкой и молитвенными флагами. И снова увидели ее: Сертог.
Мы и не подозревали, что так приблизились. Она появилась из засады, словно тигр, которого мы было успели заметить издалека, но он затаился и вдруг выскочил прямо перед нами – уже готовый к прыжку. Изрезанные, выщербленные ребра, пугающие ледяные столбы сераков, тесные кулуары, грозящие постоянными камнепадами. Мы воочию видели здесь следы ужасного буйства стихии, это был мир неслыханной ярости; после этого зрелища все прочие известные горы показались нам такими же мирными, как круглые купола Вогезов.
У наших ног умирал ледник. Из устья сероватого льда, заключенного в оправу желтых камней – говоря по правде, это были громадные глыбы величиною с дом, – низвергался стремительный мрачный поток. Его грифельные воды, перегороженные старой мореной, собирались в маленькое озеро в форме сердца, а из него, уже успокоившись, вытекали тихие молочно-белые струи и устремлялись глубоко вниз – в долину, уходящую далеко на северо-восток и запираемую такими узкими горловинами, которые казались абсолютно непреодолимыми, а там, еще дальше, где-то внизу, угадывались очертания туманных лесов – совсем другой мир.
Мы устроили лагерь на оставшейся от древнего озера наносной террасе, где пробивалась тощая колючая травка.
Теперь дорога, сделавшаяся гораздо менее заметной, поднималась по боковой морене и шла по самому ее гребню, балансируя между двух склонов: один из них был еще живой, второй – мертвый. Или наоборот? Для геолога живой склон – это тот, что беспрестанно подпитывается ледником, тот, что все еще неустойчив, так, что он до сих пор движется; а мертвый – тот, что застыл в неподвижности, и зеленая растительность уже начала там вечный круговорот увядания и возрождения. Ботаник считает иначе.
Еще немного, и мы могли бы представить себя где-нибудь над Церматтом,[74]на краю ледника Цмутт – при подъеме на Стокье. А дальше морена упиралась в скальную стену, выше которой виднелись опасные оползневые склоны. В каменную пирамиду был воткнут молитвенный шест, но его флажок унесло ветром. Между камней виднелись маленькие кожаные лоскуты, возможно, какие-нибудь магические амулеты, предназначенные воспрепятствовать продвижению ледника, – монахи говорили нам, что ледник уже несколько раз угрожал монастырю, но верится в это с трудом.
В Альпах крестьяне тоже, бывало, шли крестным ходом в надежде остановить движение ледника, грозившего их деревням.
Вверху, над мореной – на крутом скате, прорытом здешним ущельем в толще осадочных пород, мы заметили круглые глаза каких-то отверстий. Вскоре оттуда появилась странная фигура и стала без видимого труда спускаться по ступеням незримой лестницы, вырубленной в почти отвесной стене. Она ковыляла быстро, почти бегом, и уже приближалась к нам – косматая и грязная, но все же достаточно узнаваемая, чтобы понять, что перед нами – женщина. Старая, некрасивая, даже уродливая. На нее нельзя было взглянуть без стыда и страха, потому что она, несмотря на утренний холод, была наполовину раздета. Через лохмотья, служившие ей подобием туники, просвечивал сосок ее дряхлой груди. Клаус велел Полю бросить ей немного ngsang, но она, презрев подношение, бросилась прямо ко мне и схватила меня за руку, намереваясь затащить в свое логово и бормоча при этом какие-то слова, которых Поль не понял. Разумеется, я ей этого не позволил. Нам пришлось прогнать ее, и она поднялась к себе, выкрикивая какие-то неразборчивые проклятия.
Поль попросил провожавшего нас монаха объяснить это происшествие.
– Она – отшельница. Она живет здесь круглый год.
– А чем же она живет?
Поль перевел вопрос.
– Милостыней. В обмен на подаяние она дает советы.
Даштейн насмешливо фыркнул:
– Советы! Кому! О чем! Скорее она сама нуждается в советах!
– Советы о том, как попасть на Золотую Крышу. Множество паломников стекаются сюда в надежде это услышать. Ей известно, когда открывается дверь.
– Дверь!
– У подножия Сертог есть пещера. Там паломники дожидаются, пока им не откроется дверь. Миларепа, медитируя, провел в ней целый год. Мы видим, когда она открывается. А она – она знает, когда это происходит. Тогда можно подняться.
– Надо было выслушать ее, дорогой Мершан, – сказал Клаус. – Кто знает? Она так явно отдала вам предпочтение…
В тот же вечер монах попрощался с нами и в полной тьме вернулся в свой монастырь; он даже не взял с собой фонаря. Кажется, он, по какому-то недоразумению, принял меня за начальника экспедиции, потому что, уходя, поклонился мне до самой земли.
Что значит тьма? Мы, несмотря на наши ярко горящие фонари, тоже погрузились во тьму. Это происшествие оставило у всех нас тягостное впечатление, но обсуждать его мы не стали. А я вспоминал его про себя и думал: любопытно все-таки, с каким трудом эти люди отделяют символику от реальности – в отличие от нас они видят не две различные клавиши раздельных миров, а лицевую и обратную стороны медали единого мироздания.
