Пятый день
А.Р. снится, что он просыпается в комнате без окон, где раньше жили дети фон Брюке. Из пригрезившегося сна его вырывает громкий звон осыпающегося стекла, который, похоже, доносится со стороны шкафа, хотя зеркало на нем цело. Опасаясь, что разбилось что-то внутри, он встает и открывает тяжелую дверцу. И действительно, на средней полке, на уровне глаз, хрустальный кинжал (до этого стоявший ровно на подставке от бокала для шампанского) опрокинулся на голубую туфельку с русалочьими чешуйками, скорее всего, от грохота четырехмоторного американского самолета, который поднялся в Темпельгофе (при северном ветре) и прошел необычайно низко, так что все в доме дрожало, как во время землетрясения. Острие прозрачного клинка обрушилось вниз с такой силой, что проткнуло белое шевро, которым отделана изнутри изящная туфелька, теперь тоже лежащая на боку. Рана сильно кровоточит: густая алая жидкость пульсирующим потоком заливает нижнюю полку и белье Жижи, сваленное там как попало. А.Р. в панике, он не знает, как остановить кровь. А тут еще, к пущему ужасу, по всему дому внезапно разносится пронзительный бунтарский крик…
В этот момент я вправду проснулся, но на сей раз в третьем номере отеля «Союзники». В коридоре, прямо за моей дверью, устроили шумную перебранку две горничные. Я все еще был в пижаме и лежал поперек кровати на развороченном одеяле, влажном от пота. Когда ушел Пьер Гарин и унесли мой Frühstück, я решил ненадолго прилечь, и поскольку слишком короткий сон так и не прогнал гнетущую усталость, которую я испытывал после этой беспокойной ночи, меня тут же опять сморило. А сейчас за окном, между раздвинутыми занавесками, уже догорал зимний день. Горничные бранились на каком-то диалекте с сильным деревенским выговором, так что я не понимал ни слова.
Я с трудом поднялся и рывком распахнул дверь. Мария и ее юная напарница (наверное, новенькая) разом угомонились. На полу в коридоре лежал расколовшийся на три части стеклянный графин, содержимое которого (похоже, это было красное вино) разлилось на пороге моего номера. Мария была явно раздосадована, но взглянула на меня с натянутой улыбкой и принялась оправдываться, уже на литературном немецком, стараясь ради меня говорить проще: «Эта дурочка испугалась: ей показалось, что самолет рухнет на дом, вот она и выронила от страха поднос».
– Это неправда, – тихо возразила другая девушка. – Она нарочно меня толкнула, чтобы я потеряла равновесие.
– Довольно! Не докучай постояльцам своими баснями. Месье Валь, внизу вас уже целый час дожидаются два господина. Они не велели вас будить… сказали, что им не к спеху… Они интересовались, есть ли в отеле другой выход!
– Ясно… А здесь есть другой выход?
– Нет, конечно! Да и зачем? Тут только одна дверь с выходом на канал, вы и сами видели. Она для всех – и для посетителей кафе, и для поставщиков, и для постояльцев.
Кажется, Мария решила, что гости затеяли весь этот разговор о дверях из глупого любопытства. Но что если она лишь прикинулась простушкой, а сама-то прекрасно поняла, к чему они клонят? Возможно, она даже нарочно устроила эту суматоху в коридоре, чтобы выманить меня из номера, поскольку боялась, как бы я не сбежал? Я спокойно сказал, что сейчас оденусь и спущусь. Тут я резким движением снова закрыл дверь и вдобавок демонстративно запер ее на ключ, который повернулся в замке с глухим хлопком, похожим на звук выстрела из револьвера с «глушителем».
В тот же миг я увидел на стуле свой дорожный костюм, в том самом месте, куда я положил позаимствованную одежду, в которой вернулся в отель этой ночью. А в глубине комнаты на крюк настенной вешалки была теперь нацеплена моя исчезнувшая шуба, надетая на плечики… Когда и кто подменил одежду так, что я ничего не заметил? Сейчас мне уже не вспомнить, попадались ли мне на глаза мои исконные вещи в тот момент, когда ко мне ненадолго наведался Пьер Гарин, но даже если бы они появились после того, как ко мне некстати нагрянула Мария с завтраком на подносе, я вполне мог и не обратить на них внимания, потому что слишком к ним привык… Впрочем, куда больше тревожило меня то, что теперь не осталось никаких доказательств, подтверждающих какую-никакую объективную реальность моей последней вылазки. Все пропало: удобный твидовый костюм, отвратительные красные носки в черную полоску, рубашка и носовой платок с вышивкой в виде готической буквы W, грубые башмаки, заляпанные грязью из подземелья, берлинский Ausweis с моим (или, по меньшей мере, очень похожим на мое) лицом на фотографии, но выданный на другое имя, которого нет среди тех, какими пользуюсь я сам, хотя оно имеет прямое отношение к моей поездке.
Тут я вспомнил о запачканных кровью панталончиках, которые зачем-то подобрал с пола в комнате Жижи. Разве я не вынимал их из кармана твидовых штанов перед тем, как улегся в постель? (По крайней мере, я хорошо помню, как торопливо запихнул их туда, завершив осмотр трех рисунков, выполненных моим двойником, и тогда еще подумал, что костюмы редко шьют целиком из такой ткани.) В конце концов, я с облегчением нашел их в мусорной корзине в ванной: к счастью, тут еще не убирались, поскольку я не выходил из номера.
Рассматривая панталончики, я заметил в центре красного пятна крошечное отверстие, какое можно было бы проделать очень тонким и заостренным предметом. Как тут было не вспомнить о стеклянном стилете, который только что привиделся мне в кошмарном сне? Тем более что, при всей анекдотичности этого кошмара, в нем, как почти во всех снах, легко угадывались зачатки вчерашней яви: когда я поставил на загроможденную полку в большой шкаф осколок разбитого бокала для шампанского рядом с голубой туфелькой, мне, и впрямь, на миг показалось, что я загарпунил этой пикой рыбу на большой глубине, во время подводной охоты (О, Ангелика!).[30]Я аккуратно убираю за зеркало домашней аптечки свой охотничий трофей, который может служить доказательством реальности моих ночных похождений, стараясь не оторвать ненароком хрупкий осколок стекла, прицепившийся к волокнам шелка.
Одевшись без излишней спешки, чтобы спуститься к гостям, я взглянул на вешалку и заметил, что левый карман моей шубы как-то странно выпирает. Осторожно приблизившись к ней, я с опаской сунул руку в карман, откуда извлек тяжелый автоматический пистолет, который сразу показался мне знакомым: точно такую же, если не эту самую, «Беретту» я нашел в день прибытия в Берлин в ящике письменного стола в квартире J.К. с видом на Жандарменмаркт. Может быть, кто-то хотел подтолкнуть меня к самоубийству? Я решил выяснить это позже, а пока, не зная, что мне делать с этим навязчивым оружием, положил пистолет туда же, куда его запихнул неизвестный, прежде чем вернуть мне мою одежду, и спустился в холл, разумеется, без шубы.
В зале «Café des Alliés», в котором обычно немноголюдно, я сразу заприметил двоих ожидавших меня мужчин, хотя они и не проявляли нетерпения: просто других посетителей там не было. Они сидели за столиком возле входной двери, склонившись над стеклянными кружками с остатками пива, и смотрели на меня, а один указал мне (скорее смиренным, чем повелительным жестом) на свободный стул, приготовленный, очевидно, для меня. Едва взглянув на их костюмы, я сразу понял, что передо мной немецкие полицейские в штатском, впрочем, они и сами без обиняков заявили, что им поручено получить от меня точные, честные и прямые ответы на некоторые вопросы и в подтверждение своих полномочий предъявили мне удостоверения. Хотя они были не слишком разговорчивы и не сочли нужным привстать при моем появлении, их жесты, позы и немногословные реплики были исполнены учтивости и даже некоторой доброжелательности, по меньшей мере, показной. Тот, что помоложе, говорил по-французски, вразумительно и правильно, но без излишнего педантизма, и я был польщен тем, что полиция проявила такую заботу обо мне, хотя понимал, что теперь мне не удастся при случае увильнуть от неудобного вопроса, сделав вид, будто я не уловил его буквальный смысл или какие-то очевидные намеки.
