Тихо было возле дома Гурвицов. Свинья дремала в грязной яме, куда сливались помои, и дверь парадного крыльца заперта была изнутри, как по субботам — должно быть, дома все улеглись после обеда спать.
Миреле вошла во двор и огляделась: брички не было на обычном месте — под навесом, конюшня заперта и пуста.
«Значит, Шмулик действительно уехал на вокзал, отец отправился в кашперовский лес, и дома, кроме матери, нет никого».
Миреле вдруг ужасно захотелось к себе, в свой тихий уголок, где нет теперь ни живой души.
Лежать долго, неподвижно в прохладной комнате и тихо думать о том, что она опять свободна и что жизнь, быть может, готовит для нее что-нибудь новое…
Но, уже войдя в столовую, Миреле поняла свою ошибку, и прежние мысли разлетелись, как дым.
Вся атмосфера дома была насыщена таинственностью: домашние были в сборе и испуганно шушукались, стараясь скрыть происшедшее от соседей и обычных посетителей.
Миреле позвали в запертую гостиную, где все сидели возле убитого горем, заплаканного Шмулика, уговаривая его выпить давно простывший чай. С ней хотели переговорить в присутствии Шмулика; хотели задать несколько заранее обдуманных деликатных вопросов. Но она в гостиную не вышла, а заперлась у себя в комнате; невыносимой тоской сжималось сердце: «Какая я была глупая и наивная — совсем дитя… Как можно было предполагать, что все кончится так быстро и легко?»
Казалось, конца не будет совещанию домашних, которые заперлись в гостиной. Шмулик почти не выходил оттуда.
Раввин Авремл тоже допущен был к участию в совещаниях; кассиру не давали отлучиться ни на минуту; послана была телеграмма тому приятелю семьи Зайденовских, который приезжал сюда прошлой зимой.
Вечером реб Гедалья вошел к Миреле в комнату и спросил:
— Чего же ты хочешь? Скажи, наконец, чего ты хочешь?
У Миреле был сосредоточенный вид. Ответила она хмуро и холодно:
— Ничего я не хочу… Хочу только, чтоб меня оставили в покое…
Реб Гедалья подошел к двери, ведущей в гостиную, и сказал тихо, словно боясь, что кто-нибудь услышит:
— Он хочет вызвать сюда своих родителей… Ведь это просто срам перед людьми — перед всем городом… И еще скажу тебе: ты думаешь, что мне теперь очень повезло в делах? Так я тебе говорю: этих пятидесяти процентов еле хватит на то, чтоб расплатиться с долгами и прожить кое-как, без нужды, но очень скромно, несколько лет. — Он постоял еще немного, обдумывая, не прибавить ли еще что-нибудь к сказанному. — Говорю тебе раз навсегда: мы — я и мать — снимаем с себя ответственность… Делай, как знаешь.
Было ясно: родители сделали для нее все, что могли. Теперь они предоставляют ее самой себе и говорят: «Поступай, как знаешь».
После ухода реб Гедальи Миреле стало еще тоскливее; начал мучить страх перед надвигающимся одиночеством.
Они, отец с матерью, думалось ей, будут свидетелями долгих, унылых лет ее жизни; ничего они ей не скажут, но будут думать: мы не в силах тебе помочь…
Ночью ей снились родители Шмулика: с сердитыми лицами суетились они в доме Гурвицов, укладывая свои вещи и ни с кем не разговаривая. Потом вдруг, подойдя к окну, она увидела отъезжающую бричку. В бричке сидел Авроом-Мойше Бурнес с женой, а между ними, согнувшись в три погибели, прикорнул Шмулик. Он сидел, свеся голову, и плечи его сотрясались от сдержанных рыданий, а Бурнесы — муж и жена — толкали в спину мальчишку-кучера, наказывая ему скорее ехать, чтобы не опоздать к поезду.
Когда она рано утром проснулась, первой ее мыслью было, что родители Шмулика еще не приехали. Стало как-то легче на душе, словно рассеялся давящий кошмар; ей пришло в голову, что еще не поздно взять свое решение обратно и что, в сущности, согласившись выйти за Шмулика, она становится его женой не навеки, а лишь до поры до времени, пока не вздумается ей уйти от него…
На следующий день всему городу стало известно.
Миреле опять помирилась с женихом, и свадьба состоится, как и предполагалось, в первую субботу после Швуэса.
Рассказывали, будто мир с женихом заключен на следующих условиях: во-первых, они не будут жить как муж с женой — об этом и речи быть не может; во-вторых, она имеет право покинуть его и его дом в любую минуту, когда ей вздумается.
Шмулик Зайденовский, несомненно, мог и теперь найти себе более подходящую невесту. И если он согласился на то, чтобы совместная жизнь их была сплошным постом, то лишь потому, что Миреле так крепко приворожила его, как раньше приворожила Вову Бурнеса. Все это было просто ужас как любопытно, и ничего удивительного, что обыватели городка облепляли, как мухи, окна и двери, когда по главной улице проходила странная парочка, которая вовсе не собирается после свадьбы жить, как полагается мужу с женой, а хочет жить по-своему, как-то особенно — так, как в нашем городке еще не жила до сих пор ни одна супружеская чета.
На Шмулика теперь уже все смотрели, как на святого мученика. Он по-прежнему изводил знакомых длинными, скучными рассказами, но голос у него был слабый, как у человека, пришибленного тяжелым ударом, лицо скорбное, и выглядел он так, словно по целым дням у него маковой росинки во рту не бывало. Все жалели Шмулика и причитали над ним:
— Вот уж бедняга, так бедняга… Нечего сказать — повезло…
А Миреле, гуляя с ним по городу, держала себя по-прежнему неприступно — он даже не осмеливался взять ее под руку…
Однажды, во время прогулки, она, как будто забыв о нем, остановилась посреди улицы и простояла чуть не полчаса, беседуя с женой сапожника, Брохой, которая когда-то полгода жила у них в мамках.
— Ваш домик, — с серьезным видом говорила она, — совсем развалился, вам бы нужно было его еще нынешним летом перестроить.
А на крылечках соседних домов стояли люди и глазели на нее:
— Вот уж впрямь ни стыда, ни совести: так вести себя на прогулке с женихом!
Миреле распорядилась, чтобы муж Брохи пришел к ним и снял мерку со Шмулика, которому будто бы нужны новые сапоги. Уходя, она крикнула издали сапожнице:
— Ничего, муж ваш отличный работник: наверное, сошьет не хуже, чем любой сапожник в губернском городе!
Глава четырнадцатая
Целую неделю провел еще Шмулик в доме Гурвицов. Вид был у него убитый, и отъезд свой он откладывал со дня на день.
Вскоре после его отъезда начались приготовления к свадьбе. В кухне круглые сутки топилась печь; здесь суетилось чуть не с полдюжины баб; засучив рукава, чистили они миндаль, взбивали белки, толкли корицу под надзором приезжей сарверки[16]— бабы в синих очках и с хриплым голосом, которая говорила мало и работала за десятерых.
Реб Гедалья по-прежнему пропадал по целым неделям в кашперовском лесу.
