просто хочу быть свободным.
— Тогда тебе туда, — сказал Дед и равнодушно кивнул прямо перед собой, где в густой кедровый лес уходила узкая, едва различимая тропа. — Там твоя Тварь. А я там уже был.
Русинский задумался на минуту, затем, преодолевая сухость в горле, сказал:
— Моисей… Тебе не жаль свою дочь?
Дед замер. Его взгляд, казалось, обернулся внутрь его существа. После долгой паузы он ответил:
— Ревекка не принадлежала мне. Знаешь, дети редко продолжают дело отцов. У них — собственная судьба… Это другие люди. Она была просто в плену. И не могла вырваться… Не знаю… Ты спас ее. Да, ты ей помог. Но это не важно. Все приходит и уходит. Это даже не ветер — просто ничто… Но то, чему мы служим, имеет смысл — пока мы служим. И ты, и я, мы все можем уйти Домой прямо сегодня. Но кто тогда будет утирать сопли этим несчастным?
— По-моему, они вовсе не желают, чтобы им утирали сопли. Болезнь — их нормальное состояние. Они гордятся болезнью. И стараются заляпать других.
— Может быть, поэтому?.. — кротко спросил Дед.
Русинский вздрогнул. Черт побери, подумал он. В другой ситуации этот разговор мог показаться просто шизофреническим. Или в лучшем случае фальшивым, бутафорским, цирковым.
— Они должны прийти в себя, — снова заговорил Дед. — Если ты не поможешь, то кто еще?
— Но чтобы другие пришли в себя, чтобы голова не кружилась, надо остановить карусель. Или ее остановят?
Дед ничего не ответил. Русинский чувствовал свою правоту, но так, что лучше бы он ее не чувствовал.
Его не покидало ощущение, что он стоит в двух шагах от какой-то истины, у ширмы, за которой скрывается нечто мешающее ему быть свободным, а не рабом, самой живой и, пожалуй, единственной мыслью которого всегда была мысль о побеге; впрочем, он с отвращением подумал о тех рабах, что смирились со всеми маразмами, тайно и явно управляющими их поведением, рабах, что со временем повысились до проповедников рабства и палачей для неугодных.
— Дед, подскажи мне… В чем я не прав?
— Да просто в том, что ты стремишься стать правее всех, — со спокойной раздумчивостью заметил Дед. — Не надо разочаровываться в людях. У нас всех — общее начало, мы одно. Чего ты ждешь от них — здесь и сейчас? Их пугает смерть, они хотят быть уважаемы, а в конфликтах между добром и злом выбирают деньги. Ничего не жди от них, ни добра, ни зла. Не лезь к ним в душу. Ты к ним привязан. Они тебя задевают. Они в твоем сердце, а твое сердце полно страстей. Оно должно быть пустым и светлым… Чтобы принять все как есть. Раствориться… Исчезнуть. Вся проблема заключается в том, что Твари придуманы человеком.
Русинский вздрогнул. Эта простая мысль уже два дня стучалась в его сердце, но он не впускал ее, упрямо твердя себе, что все гораздо сложнее, и решение зависит от кого угодно, но только не от него, и значит, эта мысль ошиблась номером, ей нужно выше, туда, все решения привычно утопают в шуме и дрязгах; но ответ был очевиден и настолько прост, что Русинский растерялся, будто стоял у открытого люка самолета, разрезающего воздух на большой высоте, и нужно сделать шаг вперед, и не то чтобы очень страшно (уверял он себя), и не то чтобы он не уверен, что парашют исправен, а просто он не знает, есть ли у него какой-то парашют. «Первый пошел… Второй пошел… Парашюты не забываем», — прошептал себе Русинский.
— Ладно, — отрезал Дед, запуская двигатель. — Тебе прямо, мне направо. Ты еще здесь?
Чувствуя легкий звон в голове от событий последних дней, и в особенности от этого разговора, Русинский смотрел, как машина делает разворот и выправив движение на дорогу, исчезает в последнем, отступающем в лес тумане.
НЕ ЗАБУДЬТЕ ВЫКЛЮЧИТЬ ТЕЛЕВИЗОР
Из хвойной полутьмы выступила чугунная ограда. Высокие, проржавленные, но крепкие ворота были заперты наглухо. За ними виднелась каменная усадьба — дом с потекшими стенами, наводя на мысль о расстреле хозяина в 1917-м. В усадьбу за оградой вела маленькая калитка.
Толкнув узорчатый металл, Русинский вошел внутрь. Прямо вела дорожка, вымощенная морской галькой. Оглянувшись по сторонам, Русинский направился к зияющему впереди меж двух дорических колонн проему, дверь которого была, по всей видимости, сорвана в том далеком и вечно повторяющемся году. Голое пространство перед домом cкрашивали несколько богов на вросших в землю постаментах. Дом окружала терраса с колоннами. Русинскому слышалась музыка — вальс, и в цветущем июльском саду кружились танцующие пары, и вокруг царило такое сочное ожидание чего-то неизъяснимо прекрасного, что хотелось плакать. Он разжал руки; видение исчезло.
К черноте двери вели ступени. В доме царил мрак. Коридор с низко нависающим потолком увлекал вперед и постепенно сужался. Согнувшись, Русинский прошел несколько метров, свернул, прошел прямо, опять свернул, сделал еще несколько поворотов и понял, что заблудился. Самым надежным решением было проделать обратный путь. Он так и поступил, но в итоге оказался у стены с нарисованной во всю ширину картиной, неразличимой во тьме. Развернувшись на сто восемьдесят градусов, он вновь направился вперед, и вновь было хитросплетение коридоров, повороты с ровными углами стен — и больше ничего, кроме неясных картин, углов и петляния.
Через час Русинский понял, что выбился из сил. Запаниковав, он пытался пробить стену ударом ноги, но ничего не вышло — стена была тонкой, словно бумажной, но крепости необычайной и пропитанной чем-то вязким и пахучим.
Русинский опустился на корточки. Вынул из кармана сигарету, зажигалку, высек огонь и долго смотрел на свой потертый заслуженный лайтер. Кремень еще не вытерся, бензина хватало. В дрожащем круге света прояснился рисунок на стене. Все было выполнено в предельно реалистичной манере: он, Русинский, собственной персоной, произносил тост на двенадцатилетии своего сына.
Сняв с ремня фляжку со спиртом, он отвинтил крышку и сделал глоток. В нос ударил ядреный запах, и вдруг рискованная мысль вспыхнула в мозгу. Русинский хлебнул еще, затем вынес руку с воспламененной зажигалкой прямо напротив лица и с шумом выпустил спирт на волю. Горизонтальный столб огня ударил в стену. Помещение вспыхнуло как лужа бензина. Пламя рванулось по стенам, заполнило воздух.
Заслонившись полой плаща, Русинский вскочил на ноги и уже решил прорываться через красный раскаленный лес, но огонь стих также быстро, как взвился. В едком дыму он увидел, что все без исключения стены исчезли, рассыпались пеплом, открыв пустую площадку. Ее размер казался непомерно большим
