пропитаны такой лютой ненавистью, что не давали покой, вновь и вновь будили с годами притупившееся было чувство угадывать опасность, которое выработалось в нем за тяжкие годы войны и лагерных испытаний на выносливость…
– Я достаточно изучил немцев, воевал с ними, был у них в плену, видел крематории и людей, которых грызли живыми немецкие овчарки… – Степан уселся на свою подвесную койку и рукой пригласил моряков разместиться рядом, чтобы можно было говорить совсем тихо. – Почему я так напуган? Да потому, что наш новый хозяин совсем несколько дней назад в разговоре с Кугелем не сдержался и едва не захлебнулся словами, что ему очень хочется кого-то «стрелять, стрелять, стрелять!». А кого здесь можно стрелять, в такой океанской глуши? Альбатросов? Птица не съедобная, да и не голодаем мы. Китов? Мы не китобои, у нас нет гарпунной пушки. Даже винтовок они с собой не взяли. Самих себя они стрелять не будут, себя немцы любят сверх всякой меры, это я хорошо знаю. Остаемся, братцы, только мы, команда яхты. Куда хозяин гонит яхту? Почему все время на юг, а не к теплым островам, где обычно отдыхают знатные господа? Не знаете?
Его молчаливые собеседники почти разом одинаковыми жестами рук дали понять, что это сверх их понятия, потому как за все годы еще ни один турист не заплывал так далеко к югу, до самых Оклендских рифов, которые давно уже пользуются у моряков дурной славой…
– И я не понимаю. Потому и волнуюсь – не простая это прогулка, ох не простая, братцы! Так что будем всегда начеку, в случае какой беды надо нам держаться вместе и не моргать глазами! – и как знак особого доверия протянул руку китайцу. Чжоу пожал ее, сидя на кровати, потом несколько раз часто-часто кивнул головой, давая понять, что слова Степана нашли отклик в его душе. Есио Кондо тоже принял руку механика, пожал ее, растягивая слова, сказал свою точку зрения на ситуацию:
– Моя понимал, все понимал, урусска Штефан, сипасибо. Я был в Маньчжурия, воевал Квантунская армия, тоже попадал плена. Урусский солдат меня не убивал, в большая печка головой не совал, как совал пленный злой немец, да! Меня мала-мала держали в деревня Ширяевка, совсем недалеко от города Уссурийска. Старая омма[7] Анна Довгуль – я ее холосо помню! – давал молоко, хилеб, картошка, сипасибо ей. Я для печка дрова пилил-колол. Тайга два года работал, домой Хокайда поехал, да.
– Хорошо, брат Есио. Между простыми людьми всегда больше понятия братства, чем между сенаторами и министрами, будь они все неладны! Я иду к боцману, буду с ним говорить. Он над нами старший, ему и заботиться о том, чтобы команда невредимой и, по возможности, здоровой возвратилась в Мельбурн, к своим семьям. Нам бы и негра к себе притулить, да он робкий какой-то, все оглядывается, будто чего-то боится и молчит. Я пошел.
– Карасо, карасо, – прошептал Есио. Степан встал, приподнялся по трапу и выглянул поверх палубы – из рубки вышел Кугель, поднес к глазам бинокль, при первых проблесках утренней зари рассматривал невысокие скалы-рифы начавшегося Оклендского архипелага.
«Что они ищут здесь? – размышлял Степан, пригибая голову, чтобы сенаторский подручный не приметил его. – Неужели намеки боцмана на то, что Дункель щедро одарит всю команду после возвращения в Мельбурн, связаны именно с тем, что мы лезем дьяволу в пасть, в эти Окленды, от которых моряки бегут, как грешники от Старого Сатаны! Ну, хватит тебе, Ядро пузатое, торчать на палубе, иди в рубку! Вот та-ак, а то мне не пробраться к нашему адмиралу…»
Фридрих действительно, внимательно осмотрев неровные скалистые выступы рифов, торчавших из морской поверхности, вскоре ушел в рубку, и Степан ради осторожности потихоньку вылез на палубу, согнувшись, обошел гик и надавил на ручку – дверь в каюту боцмана была не заперта и самого Майкла не было, зато его голос через стенку чуть слышался из ходовой рубки. Степан прошел в каюту, сел на стул рядом с маленьким столиком с тремя выдвижными ящиками. На столике семейная фотография в простенькой деревянной рамке с незатейливым резным узором по периметру. У двери на крючках верхняя одежда, плащ-дождевик, на полу резиновые сапоги и мягкие тапочки – Степан знал, что боцман страдает выросшими на суставах ног шишками и не может долго быть в грубой обуви…
«Странные мы все-таки люди – нас беспокоит жесткая обувь, а о близкой смерти и не задумываемся, делаем вид, что она не на нас идет с острою косою…» – подумал Степан и чуть отодвинулся в сторону, чтобы в иллюминатор кто-нибудь не заметил его голову.
Майкл пришел минут через пятнадцать, и когда переступил через маленький порожек, приглушенно вскрикнул, не сразу сообразив, кто именно сидит в полутемной каюте.
– Ты чего это, Майкл? Аль нечисть какая лохматая привиделась? – сдержанно хохотнул Степан, убирая ноги, чтобы боцман мог пройти.
– Фу-у, это ты, Штефан… – Майкл даже в лице сменился, прикрыл за собой дверь, повесил на крюк пиджак, который принес в руке. – Почудилось, будто Кугель подкараулил меня! Вроде только что вместе сидели в рубке и – вдруг здесь! Надо же, спина взмокла от страха!..
– Вот как? Выходит, и в твою душу вкралось беспокойство? – прошептал Степан, потянулся рукой к иллюминатору, опустил стекло и закрепил его на нижний винт. – Я только что говорил с восточными соседями. И у них тоже сердечки не на месте, думают про взлетевшую на воздух «Викторию», про китобоев, про младшего Дункеля. В общем, боцман, нам есть о чем теперь подумать вместе.
Майкл словно лев в тесной клетке, чуть прихрамывая – не сменил ботинки на тапочки, – начал ходить по каюте – три шага от стола к двери, три – обратно. Он великолепно понимал ответственность за судьбу доверенных ему моряков, за благополучное возвращение яхты в Мельбурн. И в то же время соблазн прилично заработать у сенатора Дункеля и тем обеспечить безбедное существование семьи был слишком велик, притягателен до навязчивости даже во сне.
«Но оставит ли сенатор свидетелей преступления? – мучили его сомнения не одну уже ночь. – В том, что Дункель угнал яхту, пусть и зафрахтованную и прилично оплаченную страховкой, сути дела не меняет! Они с Кельтманом такой вариант не обговаривали, значит, надо возвращать яхту владельцу обязательно».
– Ты думаешь, Штефан, что «Виктория» действительно взорвалась не на мине, а была подорвана каким-то образом? Но каким? Неужели они поступили отработанным на пиратской шхуне «Медузе» способом? Но почему ты в этом так уверен? У тебя есть какие-то
