о сокровищах, взбунтует моряков и те сами кинутся искать то золотишко…
– Да-а, это будет удар ниже пояса, господин сенатор! – Клаус даже взмок, для себя неожиданно – вон как оборачивается их увеселительная поначалу прогулка! Потеряв сына, господин Дункель изрядно напугался. А стало быть, есть стопроцентный шанс…
– Вот именно, Клаус! А я хочу добыть то сокровище со… – Отто едва не проговорился, что золотые слитки лежат на морском дне, да спохватился, – добыть с того острова и честно наградить каждого моряка. Но для этого надо держать команду в абсолютном повиновении, иначе… ты сам прекрасно понимаешь, Клаус. – Отто умолк, хлопнул ладонью о колено, сменив положение ног.
– Поножовщина пойдет, герр Дункель, начнется дикая поножовщина! Будьте уверены, у кого-нибудь не выдержат нервы… Достаточно одного слова, взмаха руки, и такое начнется, что святым на небе тошно станет смотреть на нашу яхту! – Клаус умышленно подлил масла в огонь, чтобы сенатору легче было дальше вести разговор в русле, которое нужно было Клаусу. «Так и есть – он нуждается в моей помощи, а я нуждаюсь в его сокровищах, которые и в самом деле где-то уже рядом».
– Вот и я этого боюсь, – подтвердил свои опасения Отто. – И нам троим с командой не справиться, разве что пустив в ход оружие… Но тогда как объясняться с полицией? Спросят, куда делись моряки? Не скажешь ведь комиссару, что команда пошла домой по дну моря, будет этак лет черед десять, ждите… Вот я и подумал, не согласишься ли ты мне помочь? Ни на англосаксов, ни тем более на диких азиатов, или на русского с негром нам надеяться не приходится. Чужие – они и есть чужие, в любую минуту могут воткнуть нож в спину.
Клаус почувствовал в теле легкий жар. «Кажется, у меня намечается такой контракт, о котором и мечтать раньше не приходилось! Только бы не промахнуться, не продешевить… И если даже слова Вальтера окажутся пророческими, то все же лучше стоять на стороне вооруженных пассажиров, чем против них с голыми руками».
– Я вас понял, герр Дункель. – Клаус говорил серьезно, чтобы не показаться сенатору человеком беспечным и увертливым в делах. – Вы хотите рассчитывать на меня, если вдруг команда ошалеет при виде… – чуть не сказал «при виде золота», о котором упомянул Вальтер, да спохватился, – при виде сокровищ. Я вас правильно понял?
Отто Дункель откинулся на спинку дивана. И его лицо приняло строгое выражение. От недавних волнений, вызванных смертью Вальтера, внешне не осталось ни малейшего следа, словно сенатор сказал себе: что было – прошло, впереди другие заботы.
– Именно так, Клаус. И мне кажется, мы могли бы с тобой договориться, как два порядочных и честных человека.
«О порядочности и честности нашей будет судить Господь, когда придет время предстать перед ним, – подумал Клаус, продолжая как бы в раздумье тереть правый висок. – А на грешной земле надо думать о том, как прожить сносно!» – И коротко, чисто по-деловому спросил:
– Сколько положите за службу?
– Вот это толковый вопрос! – порадовался Отто и без колебаний назвал свою цену. – Пятьдесят тысяч фунтов стерлингов, Клаус. Десять тысяч наличными сейчас, прямо в этой каюте, остальные чеком или сокровищами, если захочешь, по возвращении в Мельбурн или в наши края, в Нимибию – тебе решать самому.
У Клауса даже в голове загудело, как будто вторично пропустил тот роковой удар кубинца – о такой сумме он и помыслить даже не смел, не то чтобы самому произнести вслух! «Спасены! Мы спасены от нищеты и унижения! Слава Всевышнему, теперь у меня будет собственный спортивный клуб!»
– Зер гут, хозяин! – Клаус встал, словно перед алтарем в церкви, и перекрестился. – Клянусь жизнью детей, герр Дункель, до конца нашего совместного плавания я в полном вашем распоряжении. Как моряк и как личный телохранитель, мне все равно, лишь бы иметь на руках контракт.
– Отлично, Клаус! – Отто потер руки, не утерпел, поднялся с дивана, открыл дверцу навесного шкафчика. – По такому случаю закрепим наш договор письменным контрактом и рюмкой коньяка. Выпьем, Клаус, сначала за упокой души моего несчастного сына Вальтера… Пусть морской царь примет его к себе… ласково.
– Аминь! – Клаус еще раз перекрестился, выпил, принял от сенатора половинку плитки шоколада, откусил.
Через двадцать минут при слабом свете аварийного фонаря они составили и подписали контракт. Сложив бумагу и наличные десять тысяч в грудной карман, Клаус Кинкель хотел было идти в кубрик немного отдохнуть после ночной вахты. Но почти у двери Отто остановил его новым и неожиданным предложением:
– Вот что я решил еще, Клаус. Забери свои вещи и переходи в каюту, где теперь остался один Карл, займешь диван, на котором спал Вальтер.
Клаус полуобернулся к Дункелю, в недоумении хотел спросить, чем вызвано такое переселение, но сенатор не заставил ждать с пояснениями:
– Так твоим деньгам надежнее, да и команда будет знать, что ты на нашей службе… И удар в спину не нанесут, и сонного в койке не придушат, если вдруг начнут плести заговор. С моряками о нашей беседе, особенно про сокровища, не говори, чтобы не настраивались заранее на какое-нибудь непродуманное действие. Завтра, я полагаю, будем уже на месте, тогда все и узнают о цели путешествия. Два-три дня добросовестной работы, и моряки будут иметь столько, сколько за всю жизнь им не заработать. Но пусть ведут себя прилично – вот об этом можешь их предупредить от моего имени.
– Я дам им понять, что смирное поведение в их собственных интересах, хозяин. В противном случае пусть пеняют на себя. – Клаус, широко расставив ноги, неловко поклонился Дункелю. Стараясь не заваливаться на качке, надавил на дверную ручку и вышел из каюты.
4
Степан Чагрин, покинув утреннюю вахту у шкотовых лебедок, уже ступив на трап в кубрик, услышал, как спускавшиеся вниз Чжоу Чан и Есио Кондо тихо переговаривались, сокрушенно вздыхая о новой неприятности, которая произошла на яхте.
– Что, братцы, плохи наши дела? – спросил Степан, с опаской поглядывая вверх вдоль трапа: не стоит ли там кто с длинными ушами?
– Ой плохо, ой плохо… Дурной знак – сам себя утопил. Зачем утопил? Такой молодой, живи-живи надо много лета! Жену люби, детишек рожай, работа делай. – Коверкая общий для них английский язык, китаец Чжоу гладил реденькую бородку, пропуская длинные мягкие волосы с первой сединой между темными пальцами. – Тебе, Штефан, страшна есть?
Степан решился пойти на откровенный разговор, понимая, что терять им всем нечего… «Шлиссен, шлиссен, шлиссен!» – эти недавно им услышанные слова были
