нам вовремя не поставили комплектующих деталей…» И такая тоска меня взяла. Замолчал я, затих, будто из меня, как из мяча, дух выпустили. Со мной эта замша говорит, а мне от тоски и своего бессилия хоть в петлю лезь. Женщина она обходительная, вежливая. Сообщает мне, что партком запланировал на одном из своих заседаний обсудить этот вопрос. «Вот тогда мы вас пригласим, — и в ее голосе уже металл звенит. — Пора ломать эту подлую практику», — сказала твердо и со злостью. И мне уже вроде бы и доказывать больше нечего, полную поддержку нашел. Вставай и уходи в цех, где забивают в ящики несуществующую машину. И, наверное, встал бы и ушел, да появился секретарь парткома Лосев. Он мужик крутой, горячий. Спрашивает: «Ну, разобрались?». «Разобрались», — отвечает замша. «Хорошо, — отвечает он, — я был у директора объединения. Он дал команду остановить эту аферу. — И к замше: — Будем готовить партком». А та: «Уже готовится, Степан Петрович. Я пригласила на него Михаила Ивановича, чтобы разобрать и этот безобразный случай».
— И что же теперь? — с непроходящим испугом спросила мать. — Что дальше?
Михаил пожал плечами.
— Машину не сдали, цехи и начальство без премии. А на меня, по-моему, все так и смотрят, как на больного.
— Ну, а ты?
— Я жду парткома.
— Ой, Миша, — всплеснула руками мать, — да зачем же тебе это сейчас, когда у тебя и так все… — губы ее плаксиво дрогнули. — Не ко времени, не ко времени, Миша, ой не нужно было тебе в это ввязываться. Ты не знаешь, какие люди, а ты ведь против всех. Да и против Сережи Коржова все это оборачивается. А тебе с ним ссориться никак нельзя…
— Что вы с этим Сергеем носитесь? — вспылил сын. — И отец и ты. Да знаете, что он бесчестный человек? Он не только карьерист, но и подлец.
— Миша! — перепугалась мать. — Что ты говоришь… Вы же друзья…
— Были друзьями!
— Остановись, сынок. Ты же не против Сережи, ты против всех.
— Да не отпевай ты меня, мать. Не отпевай! Почему против? Я как раз за всех! Правда, она за всех…
— Ой, Миша, это же только так должно быть, а на самом деле по-другому. Ты и сам знаешь, а говоришь.
— А как ты хотела, чтобы я поступил?
— Не знаю, сынок. Знаю только одно, тебе будет плохо. Зачем тебе нужно было лезть в эту бучу? Да еще теперь, когда и отец, и дома у тебя…
Мать и сын умолкли. Михаил рванулся возразить матери, но удержал себя, поняв, что сейчас лучше промолчать и она сама поймет, что иначе он поступить не мог. Поймет, что ему надоело вместе со всеми врать и притворяться. Он решил быть честным, хотя бы перед самим собой. Перед людьми им стать труднее. Каждый смотрит на твой поступок со своей колокольни и по-своему его оценивает. Вон Сергей Коржов вчера ему сказал, что он выслуживается. Так и сказал: «Ты выслуживаешься, старик?» Он чуть по роже ему не съездил, да вовремя сообразил — начальство не бьют. И это бывший друг так. А что же другие? Как перед ними он выглядит? Бог с ними, с другими. Как понимают, так и понимают. А вот перед собою надо обязательно быть чистым. Иначе как жить? Но живут же люди и ты живешь, поступаясь принципами. Загоняют тебя в угол обстоятельства. Но ведь противно предавать себя. Противно…
Михаил поднял потухшие и полные грусти глаза на мать. Та смотрела на него потерянно и с каким-то беспомощным участием, от которого ему стало не по себе.
— Да не пугайся ты, мама, — встал из-за стола и обнял ее за плечи. — Ты же никогда не была трусихой. Ну, что они со мной могут сделать? Как говорит наш батя: дальше фронта не пошлют, меньше взвода не дадут…
— Ты правильно поступил, Миша. Я только боюсь вашего разрыва с Сережей Коржовым. Когда друзья становятся врагами — это страшно.
Михаил отстранился от матери, лицо его залила краска. Начальник и подчиненный — друзья — явление редкое.
— Мне, сынок, трудно понять, что у вас произошло с Сережей, но вы столько лет вместе. И в школе, и в институте вместе… — Она оборвала разговор, увидев, как еще сильнее покраснело лицо сына, поспешно поднялась с места и начала молча и сосредоточенно убирать со стола посуду, будто это сейчас было самым важным.
Михаил присел на диван и, сдерживая в себе злость, сказал:
— Защити нас от друзей наших, а с врагами совладаем мы сами. Кажется, так в Евангелии сказано?
Мать вдруг замерла с тарелкой в руках и, обдав ласковым взглядом сына, улыбнулась.
— В Евангелии такого нет… Не выдумывай.
— Все равно где-нибудь это сказано, — заметил Михаил. — Слишком точные слова. Надо бы у отца спросить. Он все знает…
И сын, и мать усмехнулись вместе. Разговор вернулся к отцу. Михаил сказал:
— А батя не зря попросил свою амбарную книгу в больницу. Когда я ему нес ее туда, думал — это так, для поддержания духа… А теперь вижу, он записи делает. Значит, у него там на поправку пошло. Я знал, что он делает выписки и записи, но чтобы вот так по проблемам, системно, не думал, пока не заглянул в эту книгу… У него там столько интересного…
— Отец твой, Миша, — тихо отозвалась мать, — сам очень интересный человек. Он в молодости, знаешь, каким был? Все у него в руках горело. И такой жадный до всего. Книги прямо проглатывал. Его технические всегда на столе, под рукой. А ему их мало. Он все мои прочитывал. И за художественной литературой следил… И сам писал…
— Да батя и сейчас, — подхватил Михаил, — Наташкины все по искусству перечитал… А я вот так, как он, не могу разбрасываться. Мне одно что-нибудь… Я технарь. Чистый…
Они уже говорили спокойно. Перешли на кухню и здесь продолжали разговор. Мать мыла посуду, а сын стоял у открытой балконной двери и курил.
Потом опять сидели за столом и пили чай со свежим душистым вишневым вареньем, сваренным Машей только вчера. Им было обоим так хорошо и покойно, будто не существовало ни этой пугающей болезни отца, ни тревог и неприятностей Михаила на работе и дома. Они говорили, то возбуждаясь, то затихая, и совсем умолкали. Сидели рядом два родных, близких человека, и им обоим было легко, потому что они вышли на ту волну понимания и близости, на какую выходят только родители и их дети в редкие минуты их душевного единения.
Сидели долго, пока не заметили, что
