меланхолия и фатализм. И все же Россия в 1917 году предоставила, по словам Росса, «самый богатый опыт, возможный для социолога», со времен Французской революции[169]. После безуспешных попыток присоединиться к миссии Рута в качестве наблюдателя Росс отправился в Россию летом 1917 года при спонсорской поддержке Крейна.
Многие из докладов Росса о России появились в печати, а другие Крейн передал президенту Вильсону, который был одним из бывших профессоров Росса[170]. В этих отчетах, в основном сочувственных по отношению к большевикам, Росс описывал крестьянство как природную силу; он сравнивал крестьянские протесты с «потоком расплавленной лавы», образующим «величественный и ужасающий социальный феномен, такой же стихийный <…>, как приливная волна» [Ross 1918b: 763; Ross 1921: V–VI]. Сэмюэль Харпер использовал аналогичный язык для объяснения возрастающей анархии 1918 года. Происходящее в России, писал он, было «вспышкой стихийных сил», которая захлестнула всех действующих лиц, включая большевиков[171]. Эрнест Пул, который раньше симпатизировал русским крестьянам, объединил свое представление о крестьянском мистицизме с напоминанием об их стихийной природе. Его книга «Темный народ» имела целью раскрыть «глубокие, бурлящие силы» в деревне [Poole 1918: X, 171, 226]. Даже те, кто возлагал на русских крестьян или большевиков большие надежды, использовали такую же логику, как и некоторые из самых яростных американских критиков нового режима.
Лучшая иллюстрация взаимосвязи между негативными чертами русских и политикой в России – меморандум Уильяма Чапина Хантингтона, торгового атташе в Петрограде и давнего друга Сэмюэля Харпера. Его подробный отчет от ноября 1918 года получил широкое распространение как в государственных, так и в частных кругах, затем оказался на столе президента Вильсона и в конечном итоге попал в прессу. Он представлял собой перечень почти всех критических замечаний относительно русского национального характера. Русские крестьяне, писал Хантингтон, представляли собой «человеческую природу во всей ее наготе», необработанную и неконтролируемую. Его версия русского характера была знакомой: он описал пассивность, инертность и нерешительность русских, а также признал их хорошо развитую склонность оправдывать любые действия. Эти черты превратили Россию в «страну трагедий», изобилующую «изоляцией», «необъятностью» и «посредственностью». Как и большинство американских наблюдателей, Хантингтон признал, что на российскую элиту эта критика не распространяется. Но остальные девять десятых населения, настаивал он, «аморфны <…> как овцы без пастуха». Фундаментальная проблема, в общем, заключалась в том, что «на огромных просторах России просто слишком мало мозгов на квадратную милю». Затем Хантингтон обратился к вопросу об американской политике, заключив (как и Харпер), что восстановление России требует не только экономической, но и военной помощи[172]. Смысл был ясен: учитывая хаотическую ситуацию и слабости русского характера, необходима американская помощь. Воодушевленный этим отчетом, Харпер передал копию не менее впечатленному Чарльзу Крейну, который, в свою очередь, отправил ее личному секретарю президента Вильсона. Помощник госсекретаря Уильям Филипс, который также получил этот отчет, поделился своей общей оценкой о полезности меморандума. Материалы из этой депеши также появились в журналах «Annals of the American Academy of Political and Social Science» и «Scribner’s»[173].
Как резюмировал Хантингтон, такое сочетание особенностей русских привело многих американских экспертов к выводу, что русские не смогут помочь себе сами. Неважно, как именно охарактеризовали русских – как ленивых, пьяных, глупых, иррациональных или всеми этими чертами вместе, – русские оставались просто неспособны действовать ответственно в своих собственных интересах. Например, Харпер пришел к такому выводу в подробном докладе для Государственного департамента о наследии царской России, которое может помешать новому режиму. Он особо указал на «низкий образовательный уровень» крестьян, заключив, что это делает их «еще более готовыми к самому крайнему разрушительному поведению». В его пессимистическом докладе, датированном мартом 1918 года, также описывалась неспособность крестьян достичь «состояния культуры, необходимого для конструктивной работы». Эндрю Диксон Уайт поддержал утверждение о том, что мощная смесь «фанатизма с <…> другими нецивилизованными качествами» русского народа сделала его «очень неустойчивым по своей природе» [White 1917: 139][174]. Американские дипломаты Чарльз Мозер (Харбин) и Дж. Батлер Райт (Петроград) вторили этим утверждениям. Неспособность русских помочь самим себе является «национальным недостатком», писал Мозер. Райт сказал госсекретарю Лансингу, что американцы не могут «ожидать какой-либо инициативы изнутри»[175]. Таким образом, используя стереотипы о русском характере, американские эксперты и дипломаты понимали послереволюционные условия как проблемы страны, неспособной помочь самой себе.
Если американские эксперты рассматривали русских крестьян как «овец без пастуха», то они также опасались, что ответственность за это стадо возьмут на себя волки-большевики. Противопоставляя крестьянское простодушие большевистской способности обманывать, они беспокоились, что крестьяне последуют за этими волками-радикалами на свою же собственную бойню. Сэмюэль Харпер, например, противопоставлял большевистские «цинизм и нечестность» наивности «простого, непосредственного крестьянина», который не понимал, зачем кому-то лгать. Таким образом, он сумел объяснить распространение радикализма как результат манипулирования «невежественными массами»[176]. Госсекретарь Лансинг выразил аналогичную озабоченность через несколько недель после захвата власти большевиками, как и Мэддин Саммерс, американский консул в Москве. Большевики, писал Саммерс, апеллировали к «инстинктам и аппетитам» необразованных крестьян и рабочих в России[177].
Аналогичные заявления, только в более желчной манере, сделал Уильям Инглиш Уоллинг. Он пришел в ярость от решимости большевиков обеспечить «руководство невежественными любыми средствами». Такие решительные действия, писал Уоллинг, могли быть признаком только «специфического и ненормального типа людей». Надежды, которые он возлагал на крестьян в издании «Послания России» 1908 года, в переиздании 1917 года уступили место надеждам на русскую интеллигенцию. Антисемитские высказывания, основанные на категориях врожденных черт, изобиловали в описаниях большевиков. За замечаниями Уоллинга о ненормальности последовали его тонко завуалированные ссылки на нежелательные еврейские качества среди лидеров большевиков («представители неславянской расы <…> [с] немецким диалектом в качестве их родного языка») [Walling 1920: 7, 94–95; Walling 1917][178]. Харпер также видел в наивных русских прикрытие для «грубо логичных, но фанатичных евреев», которые управляли большевистской партией. И Крейн, чей антисемитизм не сочетался с какой-либо особой симпатией к русским крестьянам, аналогичным образом очернил большевизм, связав его с евреями[179].
Кроме того, американские взгляды на Россию и произошедшие в стране революции сформировал контекст Первой мировой войны. Этот контекст оказался особенно опасен для инакомыслящих, многие из которых подверглись судебному преследованию по закону о шпионаже. Особенно уязвимы оказались иммигранты, которых часто депортировали из-за сомнений, связанных с внешнеполитическими вопросами, во время и даже после войны в Европе. В знаменитом деле Абрамса 1918 года, в котором судья Оливер Уэнделл Холмс-младший придумал фразу «прямая и явная угроза», четверо анархистов русского происхождения были отправлены обратно в Россию за противодействие американской интервенции в ходе Гражданской войны в России [Polenberg 1987]. Однако в политических кругах такого несогласия особо не наблюдалось.
Харпер, как и другие участники американских политических дискуссий, давно был озабочен влиянием внутренних волнений в России на ее участие в войне. Начиная с его работ о России в 1917 году у Харпера прослеживается обеспокоенность по поводу немецкой поддержки русских радикалов. Хотя в первую очередь он рассматривал этот вопрос с точки зрения войны в Европе, его частые обвинения Германии в вероломстве также отражали его сомнения в том, что русские могут самостоятельно занять радикальные политические позиции. В ходе одного из наименее успешных применений своих экспертных знаний о России на государственной службе Харпер засвидетельствовал подлинность поддельных документов, якобы подтверждающих помощь Германии большевикам.
