Русские были неспособны к революции без помощи других[180]. Харпер был не одинок в своей озабоченности ролью Германии в политической жизни России. Уоллинг, как и Харпер, опасался, что распространение радикализма на державы Антанты, обеспечив краткосрочные выгоды для ведения войны, в конечном счете окажется контрпродуктивным. Уоллинг беспокоился, что зараза революции, однажды направившись на запад, может не остановиться в Центральной Европе. В своем важном меморандуме на эту тему, высоко оцененном Вильсоном и Лансингом, он назвал радикализм «деспотизмом невежества»[181]. Учитывая, что радикалы изощренно пользовались невежеством, русские были особенно восприимчивы к их уловкам.
Сочетание двух мыслей – о том, что большевики безжалостны, а русские беспомощны, – заставило американских политиков задуматься об интервенции для защиты русского населения. В соответствии с вильсоновским идеализмом, а также с военными целями Америки, интервенция понималась и отстаивалась как шаг по защите интересов самих русских. Даже если сами русские выступали против какого-либо подобного вмешательства, американские официальные лица все равно расценивали свои действия как несущие благо. Это утверждение не было ни, как позже будут предполагать реалисты, прикрытием для холодных расчетов национальных интересов, ни, как могли бы пожелать идеалисты, частью благотворного плана Вильсона о глобальной демократии. Интервенция в интересах русских, как и связанная с ней концепция опеки, была, напротив политикой, ориентированной (как ее видели политики) на защиту беспомощных людей от безжалостного противника. Таким образом, Харпер призвал к действиям против большевиков, выступая против использования «этого уродливого и зловонного слова “интервенция”»; действия Америки, по его мнению, можно было бы точнее описать как «активную экономическую и военную помощь»[182].
Хотя Харпер высказал свои лексические замечания летом 1918 года, он осознавал потенциальную необходимость американского участия еще до захвата власти большевиками. Еще в июле 1917 года Харпер беспокоился по поводу радикальной деятельности русских рабочих. Он написал Ричарду Крейну, предупреждая, что, «возможно, придется пролить немного крови», чтобы «ущипнуть рабочих и полностью привести их в чувство»[183]. Большинство американцев не так однозначно относились к возможности насилия, но тем не менее призывали к тому, чтобы Россией управляли железным кулаком. Всего через месяц после прихода к власти большевиков к аналогичному выводу пришел госсекретарь Лансинг. Он побуждал президента Вильсона действовать быстро, утверждая, что длительное правление большевиков будет препятствовать восстановлению порядка. Военная ситуация вызывала особую озабоченность; если Россия выйдет из войны против Германии, утверждал он, конфликт затянется на два года или более. Единственная надежда России, заключил Лансинг, заключается в «военной диктатуре, поддерживаемой лояльными, дисциплинированными войсками». Он даже имел в виду конкретного диктатора: донского атамана казаков генерала А. П. Каледина. Назвав генерала «человеком глубокой решимости <…> излучающим силу и мастерство», Лансинг надеялся использовать его в качестве ядра, вокруг которого могла бы сформироваться антибольшевистская коалиция[184].
Посол Фрэнсис согласился с оценкой госсекретаря, но пришел к несколько иному выводу. Да, русские были неспособны управлять собой сами и поэтому нуждались в сильном человеке, чтобы поддерживать порядок и продолжать военные действия России. Но, утверждал Фрэнсис, большевики сами по себе могут быть самыми сильными людьми из всех доступных. Он примирился с жестокостью большевиков, предположив, что насилие неизбежно в обществе, которое не ценит человеческую жизнь. Одобрительно процитировав одного британского комментатора, Фрэнсис согласился с тем, что русские «будут подчиняться силе <…> и ничему другому» [Francis 1922: 213, 188, 330, 348][185]. Артур Буллард примерно в то же время сделал аналогичное заявление: только у большевиков, писал он со сдержанным восхищением, «были люди, достаточно смелые, чтобы разрубить все гордиевы узлы, чтобы решать реальные проблемы откровенно, смело, беззастенчиво»[186]. Даже выступая против большевиков, эти американские наблюдатели были ими впечатлены.
Идея военного вмешательства привлекла многих других американских наблюдателей и политиков. К весне 1919 года, когда антибольшевистская кампания Колчака ненадолго усилилась, Уоллинг присоединился к голосам, призывающим к жесткой борьбе с большевиками. В «New York Times» Уоллинг по-отечески поддерживал эту твердость в отношениях с русскими – вплоть до отказа в продовольственной помощи голодающему населению, – что было бы для их же блага[187]. Большевики, сумевшие «организовать русское невежество» против союзников, заслуживали агрессивного военного ответа. Историк Уайт, уже находившийся на пенсии, также подчеркнул необходимость дисциплины: «Единственное спасение России, – писал он в журнале “Cornell alumni”, – заключается в <…> сильном человеке, за которым стоит армия» [White 1917: 138]. Торговый атташе Хантингтон, докладывая в Госдепартамент из Иркутска, дошел до того, что описал общественное мнение там – под которым он подразумевал мнение элиты – как «всеобщее стремление к порядку и столь же всеобщее убеждение в том, что оно не может исходить изнутри»[188]. Что особенно важно, президент Вильсон неоднократно высказывал идею, что американцы должны действовать для блага русских, так как сами русские этого сделать не могли. В мае 1918 года на встрече с британским офицером разведки Вильсон выказал недовольство проблемами в России. Как сообщил его собеседник, «[президент] отметил, что он зайдет так далеко, что вмешается вопреки желаниям русского народа – зная, что в конечном итоге это будет для их блага – при условии, что у этой схемы есть какие-либо практические шансы на успех».
Препятствием для интервенции стали не принципы, а практические вопросы касательно ее осуществления. Не сумев найти приемлемый план, Вильсон продолжал выступать против военных действий до весны 1918 года. И все же его собственные взгляды в начале лета изменились. Вильсон составил тщательно сформулированный меморандум для лидеров союзников, оправдывая интервенцию. Отказавшись от некоторых обычных аргументов в пользу военных действий – он сомневался, что это поможет войне против Германии или что это поможет стабилизировать ситуацию в России, – Вильсон написал, что интервенция «отвечает интересам того, чего желает сам русский народ». Точно подбирая слова, как подобает бывшему профессору, Вильсон заявил, что предлагаемые им военные действия не являются «тем, чего желает сам русский народ», а лишь «в интересах» того, чего он желает. И президент Вильсон, а не сами русские, определил эти интересы[189].
В меморандуме Вильсона указывалось, что американцы сосредоточат свои военные и экономические действия на Сибири, откуда, как надеялся Вильсон, вскоре будет направлена «комиссия из работников торговли, экспертов по сельскому хозяйству, консультантов по вопросам труда, представителей Красного Креста и ИМКА». Многие американцы в бизнесе и правительстве рассматривали Сибирь (к которой американцы обычно относили всю территорию России к востоку от Урала) как страну возможностей России. Сибирь могла бы стать источником российской демократии и благодатной землей экономического изобилия[190].
Американские надежды на Сибирь были в той же мере построены на оценках характера, что и призывы к интервенции. Сибиряки, проще говоря, не были русскими. Проецируя образы американского Запада на восток России, американские комментаторы рассматривали сибиряков как выносливую, независимую породу, во многом похожую на американских первопроходцев. И хотя Фредерик Джексон Тернер (ученик Вильсона) утверждал, что американская идентичность сформировалась в суровых условиях фронтира, эти сибирофилы, как правило, понимали различия между сибиряками и русскими как биологические. Журналист Джордж Кеннан в своих публичных и частных публикациях долгое время после своих путешествий по России ссылался на уникальный характер сибиряка. Например, в одной из статей в журнале «Outlook» за май 1918 года тщательно проводилось различие между положением дел
