Англия не отступят, – война как крайнее средство его устраивала. Уже один только этот перечень условий говорит о том, на какой риск был готов пойти канцлер. Стратегии, целью которой являлось бы сохранение мира любой ценой, – например: умиротворить Австрию, договориться с Россией, искать компромисса с Англией – у германского правительства не было. Оно такой альтернативы просто не рассматривало, потому что это поставило бы под вопрос статус Германской империи как великой державы, заставило бы ее сильно умерить свои глобальные политические амбиции и ослабило бы, если не разрушило бы, основы ее политики силы, экспансии и наращивания мощи. Это было немыслимо – как в сознании политических лидеров, так и в том широко распространенном мышлении, в котором вопросы внешней политики рассматривались в дихотомиях победы или капитуляции, чести или бесчестия, гордости или позора: считалось, что Германия с учетом ее достижений, ее величия, ее значимости имеет право претендовать на статус континентального гегемона и более того – мировой державы наряду с Англией, а завистливые соседи это ее право оспаривают, поэтому ей придется бороться за это место, иначе она потеряет право на мировое значение.
Таковы были исходные условия, когда стало известно об убийстве в Сараеве. После этого события развивались стремительно: правительство в Вене решило наказать Сербию в назидание другим, и в этом его активно поддерживало правительство Германской империи. Тогда Австро-Венгрия сформулировала «неприемлемый» ультиматум для Сербии, а когда сербы неожиданно выполнили большинство условий, Вена все равно разорвала дипломатические отношения с Белградом, в ответ на что Сербия провела мобилизацию. Правительство Германии отвергло британские предложения о посредничестве в улаживании конфликта и не стало умиротворять Австро-Венгрию – а только это могло бы заставить венское правительство уступить. 28 июля Австро-Венгрия объявила Сербии войну.
Это означало, что свершилось то, чего удавалось избежать в предыдущих кризисах. И если до тех пор германское правительство придерживалось линии, согласно которой оно вело кризис только к порогу войны и использовало его в своих интересах, но по возможности избегало самой войны, то отныне оно было озабочено лишь тем, чтобы представить начало войны, которую, очевидно, уже невозможно было остановить, как результат политики России, чтобы выступить в роли жертвы агрессии. Создать такое впечатление у стран Антанты не удалось, но внутри Германии эта стратегия сработала: большая часть населения воспринимала Россию как агрессора, особенно когда 30 июля российское правительство начало мобилизацию. Так, в Германии распространилось твердое убеждение, что война была результатом заговора против Германии, который долгое время готовили страны Антанты, особенно Англия[40]. После объявления Германией войны России 1 августа в нее в течение нескольких дней вступили остальные участники. С этого момента всем стала править собственная динамика армий.
Почему система европейской безопасности, которая поддерживала мир в течение почти пятидесяти лет, потерпела крах? Здесь следует выделить четыре момента.
Действующей системы согласования международных интересов больше не существовало. Связь между Великобританией и Германией, которая до этого момента всегда помогала, хотя часто и в последнюю минуту, удерживать опасные региональные конфликты от взрыва, была разрушена усиливающимся соперничеством между двумя державами. Напротив, «система антикризисного менеджмента», которая так долго функционировала успешно, даже поощряла участников к тому, чтобы как можно дольше продолжать рискованные действия, чтобы не быть первым, кто отступит.
В 1914 году большинство военных все еще думали, что европейскую войну можно просчитать наперед: с обеих сторон, как всегда перед вооруженными конфликтами, стратеги мыслили категориями прошлой войны – например, немецких Объединительных войн 1864–1871 годов или колониальных войн конца XIX – начала ХX века. Многие считали, что война будет короткой (уже хотя бы потому, что длительную современная индустриальная экономика не смогла бы пережить) и в ней будет явный победитель, а ее результатом станет перераспределение сил в Европе[41]. Но Гражданская война в Америке, Крымская и Русско-японская войны уже показали, как выглядит модерная механизированная война, насколько выше в ней потери и как в нее оказывается вовлечено гражданское население.
Начальник немецкого Генерального штаба фон Мольтке, который в течение многих лет настойчиво призывал к превентивной войне, не скрывал, что предстоящая война «будет народной войной, которая не закончится решающим сражением, а будет долгой, тяжелой борьбой со страной, которая не сдастся, пока не будут сломлены все ее народные силы, и которая также до предела истощит наш народ, даже если мы окажемся победителями»; в грядущей «мировой войне», предрекал фельдмаршал, европейские страны «растерзают друг друга», она уничтожит «культуру почти всей Европы на десятилетия вперед»[42]. Но в такие предсказания не верили, и они никого не испугали. Ни в чью память еще не впечатались каленым железом воспоминания об ужасах мировой войны с миллионами погибших и оружием массового уничтожения, благодаря которому риск тотальной гибели даже победителей был настолько велик, что воевать становилось невозможно. Именно этот опыт после 1945 года, в условиях холодной войны, помог предотвратить перерастание Берлинского и Карибского кризисов в горячие военные конфликты. Именно его отсутствием и объясняется то кажущееся легкомыслие в действиях правительств крупнейших европейских держав, особенно Германии и Австро-Венгрии, которое мы видим в 1914 году.
В это время внешняя политика, в том числе военная, в гораздо большей степени определялась внутриполитическими факторами, чем в XIX веке. Правительства, монархи и военные больше не были суверенными в этих вопросах, а были тесно связаны с вновь возникшими массовыми движениями, среди которых националистические оказались самыми мощными. И в той степени, в которой правители присоединялись к националистическим движениям, они утрачивали возможности сдерживать эту динамику. Быстро растущее значение средств массовой информации, политизация общества, усиление влияния партий и ассоциаций на политику и общественное мнение давали тем, кто умел направлять и форсировать такие течения, все большее влияние и на внешнюю политику. Это явление можно наблюдать во всех промышленно развитых европейских странах, причем наиболее сильно оно проявилось там, где эффекты модернизации были наиболее сильны.
Если динамика изменений с конца XIX века сама по себе может рассматриваться как фактор движения в сторону войны, то нельзя не отметить, что и война рассматривалась, по крайней мере некоторыми европейцами, как выход, как ответ на вызов, брошенный обществу новыми условиями жизни в эпоху модерна. Во всяком случае, в Германии правый лагерь, наиболее ярко представленный Пангерманским союзом, надеялся, что война подтвердит или возобновит тот порядок, который казался ему оптимальным: прочь от пагубных культурных влияний нового времени – от социалистов до урбанизма и модерного искусства – к социальной структуре, в которой промышленность, наука и модерные технологии сочетались бы с авторитарным правлением, традиционным общественным устройством и стародавними представлениями
