и лечить сепсис; я сделала все, что могла, и теперь Раймонду оставалось закончить.
– И амоксициллин.
– Раймонд, ты серьезно? – изумленная, спросила я. – Уж не знаю, чему вас учили в медицинской школе, но грипп – вирусная инфекция. Антибиотик – пустая трата времени.
– Амоксициллин, пожалуйста, – спокойно повторил он. – На случай пневмонии. С лекарствами я сам разберусь, а вы с Мартой организуйте капельницы.
Раймонд начал распечатывать пакеты, готовясь ставить канюли и брать анализы крови.
– Но это же сепсис, вызванный гриппом, – слабо сказала я, стоя в ногах кровати и глядя на Тину уже совсем другими глазами.
– Ну или по крайней мере… да нет, я уверена, что это грипп.
Да, был сезон гриппа, и да, у Тины наблюдались все симптомы – она даже сама поставила себе диагноз, – но я, торопясь провести первичный осмотр и оказать необходимую помощь, упустила из виду тот факт, что клиническая картина быстро менялась. Учащенное дыхание, низкое кровяное давление, холодные руки, жар, спутанность сознания: я пропустила очевидные признаки пневмонии.
В следующие несколько минут Тину удалось стабилизировать и начать необходимое лечение. Мы с Мартой подготовили для внутривенного введения физраствор, парацетамол и антибиотики, и начали вводить их в канюли, которые Раймонд поставил в обе руки. Теперь, когда ситуация была под контролем, я могла, наконец, прослушать ребенка Тины (чей пульс оказался на удивление стабильным и четким, с учетом обстоятельств), а Раймонд оповестил обоих врачей и теперь звонил одному из главных специалистов терапевтического отделения больницы, при которой работал наш роддом. Тина оставалась у нас до момента, пока не освободится каталка, чтобы перевезти ее в терапию и лечить дальше. Каждый внес свой вклад, мы объединили усилия, и хотя нельзя было сказать, что Тина уже вне опасности, ситуация развивалась благоприятно.
Пока Раймонд делал звонки, а почти что дюжина пробирок с разноцветными пробками, в которых была кровь Тины, спешно доставлялась в разные подразделения больничной лаборатории, я присела в ногах ее кровати. Приемное опустело, как иногда бывает между полуденным часом пик и вечерней лавиной, так что за занавесками стояла тишина, нарушаемая разве что приглушенными звонками телефона и негромким скрипом кроссовок Марты по линолеуму. Пока вторая бутыль раствора с лекарствами вливалась в вены Тины, она снова впала в ступор и лежала с закрытыми глазами, полностью расслабившись, поверх простыней.
– Тина? – осторожно спросила я. – Вы как?
– Ммм…
Я попыталась придумать тему, которая могла быть ей интересна, чтобы пациентка не теряла сознание. И тут мне на глаза попался старый желтый собачий поводок, свисавший с перекладины в изголовье кровати.
– А свои собаки у вас есть?
Она кивнула, а потом поморщилась и подняла ледяную бескровную руку к шее.
– Как их зовут?
Тина открыла глаза, посмотрела на меня и крепко задумалась.
– У меня пудель… зовут Марко, и еще спаниель, Биби. И еще одна собака… черная… нет, коричневая, зовут…
Она снова закрыла глаза, сжала веки в попытке сосредоточиться, а потом, с извиняющимся взглядом, сказала:
– Простите. Я не помню.
Мне показалось тревожным сигналом то, что Тина, хотя организму ее больше не грозил немедленный коллапс, до сих пор с трудом соображала. Для собачника забыть имя и цвет питомца все равно что забыть, как зовут ребенка – явственный признак когнитивного нарушения. Я достала из кармана телефон, нажала на кнопку, и на экране появилась заставка: фото моего бостонского терьера в ярко-розовом галстучке в клетку, только-только от грумера. Мне на ум пришла мысль, что делиться такой личной информацией крайне непрофессионально, а в голове тут же проигрался сценарий фильма ужасов, в котором Тина начинает за мной следить и бродит вокруг моего дома по ночам в розовом клетчатом шарфе, – но как только она, сморгнув, посмотрела на экран, то сразу же широко и радостно улыбнулась.
– Ой, какой красавчик! – воскликнула Тина, и впервые с момента, как мы оказались в этом зашторенном боксе без окон, я поняла, что передо мной она настоящая. Несмотря на капельницы, провода, приборы и мониторы, на короткое мгновение мы стали двумя сентиментальными собачницами, любующимися моим «лохматым малышом».
Дверь палаты распахнулась. Вернулся Раймонд – стетоскоп свисает с шеи, щеки раскраснелись, брюки от хирургического костюма сползли вниз так, что выглядывают трусы в розово-голубую полоску. Похоже, белье ему до сих пор покупает мама. Широко улыбаясь, он подозвал меня к себе. Я сжала руку Тины, задернула за собой шторы и последовала за Раймондом к сестринскому посту.
– Тине нашли место в больнице.
– Отлично, Раймонд.
Я испытала громадное, совершенно искреннее, почти физическое облегчение, услышав, что ответственность за Тину переходит к специалистам, привыкшим лечить пациентов в критическом состоянии.
– И знаешь что? Пока я ставил канюли, у меня появилось три совпадения на Tinder! Йесссс!
Он поднял руку, давая мне пять. Не ответить на жест было бы грубо, к тому же он только что спас моей пациентке жизнь. Я хлопнула его по ладони сверху, потом еще раз снизу, потом мы столкнулись кулаками и, наконец, он пошагал обратно к себе.
Работая в приемном, приходится мириться с обидной особенностью: мы редко узнаем, чем закончилась история пациента. Как и предполагает название, в приемное люди поступают для первичного осмотра, а потом отправляются в соответствующее отделение, рожают или уезжают домой. Чему суждено произойти, происходит; тем временем наши телефоны продолжают звонить, а комната ожидания – заполняться. В следующие несколько недель я в редкие свободные минуты просматривала результаты анализов Тины в онлайн-системе, беспокоясь о ее состоянии и гадая, вспомнит ли она когда-нибудь клички всех своих собак, увидит ли их снова, будет ли гулять по лесу с румянцем на щеках и веселой сворой, тянущей поводки. Дни шли, результаты поступали, диагноз подтвердился: грипп, осложнившийся пневмонией. Двойное попадание, как у нас говорят. Получилось, что мы с Раймондом оба были правы.
Некоторое время спустя, когда в приемном начался весенний бэби-бум, Тина вернулась к нам. Она вся сияла, крепкая и здоровая, и дыханием помогала себе переносить схватки. Я вряд ли узнала бы ее, если бы не фамилия на обложке карты. Она же меня не вспомнила вообще.
Я взяла Тину под руку и осторожно повела к пятой кровати, всего в паре шагов от той, где мы оказались в тот страшный день в декабре. Я улыбалась себе под нос, слыша характерные для этой стадии родов интонации: с каждой схваткой у нее изо рта изрыгался поток ругательств на польском. Она была полна жизни во всей ее неприкрытой красе, несмотря на призрак смерти, витавший позади. Пока она рычала и ругалась, я про себя
