class="p1">— Ты в школе был?
— Да, — вешаю куртку на крючок.
Не буду говорить, что я сегодня решил прогулять математику. Просто взял и ушел. Не было настроения сидеть за партой и слушать про уравнения, которые никак мне не пригодятся в школе.
— А я в садик сегодня не пошла, — пожимает плечами и округляет глаза. — Прогуливаю, — хихикает и прикрывает рот ладошкой.
— А где мама и папа спят? — спрашиваю я, и у меня опять все холодеет внутри от жуткого предположения, что я могу найти их мертвыми.
Сбрасываю кроссовки.
Афинка, разворачивается и на цыпочках крадется в коридор, который ведет к спальне папа и его кабинету.
— Сюда, — Афинка оглядывается у приоткрытой двери комнаты папы. — Тут спят.
Отодвигаю Афинку в сторону, сжимаю холодную ручку двери, которую медленно и бесшумно открываю, задержав дыхание.
Заглядываю в комнату.
Спят.
Реально спят под одним пледом лицом к лицу. Живые, потому что я слышу, как посапывает мама, и вижу, как во сне у папы вздрагивает мизинец.
Так же медленно, как я открывал дверь, я ее закрываю. Отступаю и молчу. Афинка тоже молчит и смотрит на меня.
Я открываю рот, что выразить свое замешательство, но Афинка прижимает палец к губам и сердито хмурится, намекая, что нельзя будить маму и папу.
Закрываю рот. И озадаченно чешу затылок.
Такими темпами и единороги пролетят над нашими головами.
Афинка на цыпочках подкрадывается ко мне, берет за руку и тянет за собой.
Я безропотно следую за ней.
Папа и мама помирились?
Вряд ли.
Ничего, елки-палки, не понимаю, и та же математика, например, мне ничего не объяснит сейчас.
Афинка ведет меня на кухню.
Подводит к холодильнику, затем шагает к двери, которую закрывает и разворачивается ко мне:
— Хочу кушать.
А после взбирается на стул и шлепает ладошками по столешнице:
— Кушать хочу, Бойя. Я голодная.
Может, я увидел глюк?
На автомате мою руки со средством для мытья посуды. Вытираю ладони. Или я попал в параллельную реальность, где мама и папа опять вместе?
Заглядываю в холодильник:
— Фи, будешь бутерброды?
— Я не Фи! — Афинка покупается на мою провокацию. Губы обиженно надувает. — Сам ты фи.
— Фишка? — оглядываюсь. — Будешь тогда Фишкой. Точно. Буду называть тебя Фишка.
Хмурится. Обдумывает новое сокращение своего имени и сердито скрещивает руки на груди:
— Я — Афина…
— Богиня войны, — продолжаю я, копируя ее тон, — и победы. Как ты смеешь, смерд несчастный, называть меня Фишкой?
— Да, — раздувает ноздри, — а потом шепотом спрашивает, — а что такое смерд?
Задумываюсь и понимаю, что сам не знаю, что такое смерд.
— Плохой человек, — неуверенно отвечаю я и вытаскиваю из холодильника кусок ветчины, — которого никто не любит и не уважает.
Афинка молчит. Надо бы выяснить, что такое смерд, а то вдруг я сказал глупость и не понял этого?
Когда я достаю буханку хлеба, она категорично заявляет:
— Я не хочу новую тетю.
Настороженно оглядываюсь. Афинку уже успели с Дианой познакомить? Но ведь, если я не ошибаюсь, знакомство с этой мымрой с косой по пояс планировалось на время ужина.
Или они все переиграли и меня не предупредили?
— У нас же есть мама, — Афинка хмурится сильнее.
Глава 39. О простом счастье
Я должна была встать с кровати, когда Герман в нее решил лечь и вздремнуть, но я продолжила я притворяться, что сплю и не слышу его разговора с Афинкой.
Почему?
Это ведь даже хуже, чем поцелуй, потому что тут не идет речи о внезапной вспышке эмоций, которые всю тебя захватывают, и ты не можешь им сопротивляться, как в приступе эпилепсии.
Я помню наши дневные сонные часы с Борькой, которого мы укладывали между собой. Рассказывали ему глупые сказки и сами под них засыпали.
А Афинку мы лишили такого счастья спать днем между мамой и папой.
Да и самих себя лишили.
Сначала я все это как-то упустила, когда меня захватил азарт, что я могу свой бизнес и хобби вывести на новый уровень дохода и известности, а теперь вот лежу и притворяюсь, что сплю, потому что изголодалась по теплу и тихим нежным моментам, в которых нет вечной гонки. Да и вечная гонка меня интересовала лишь тогда, когда Герман был рядом.
Только я поняла, что он отворачивается от меня и уходит к новой женщине, так и пофиг мне стало на тряпки, на новые вершины, на признание таких же придурочных, как я, людей, которые много “выебываются” перед остальными.
Многие любят говорить, что надо уметь отпускать людей, но ровно до того момента, когда они сами сталкиваются с надрывом в душе, со своими тараканами и комплексами.
Я бы хотела отпустить Германа в новую жизнь, освободиться и самой жить дальше, но как это сделать?
Я понимаю, что поступаю сейчас нечестно по отношению к нему и к Диане, с которой он решил строить дальнейшую жизнь, но я эгоистично засыпаю по его ровное дыхание.
У нас с ним был последний ужин, а теперь пусть будет последний сон.
Может, я должна до конца прочувствовать, что потеряла за своими скетчами, выкройками и платьями, чтобы смириться.
Однажды мне в школе, когда я училась в девятом классе, учительница русского языка после того, как я несдержанно огрызнулась на нее, сказала, что жизнь меня научит смирению.
Похоже, она оказалась права.
Мои грезы — безликие, но светлые.
Они как поток солнца, под которым я расслабляюсь, раскинув руки и ноги, и глупо улыбаюсь, позабыв обо всем.
Но из этого теплого умиротворения меня вытягивает вибрация, которая пронизывает все мое бедро.
Телефон.
Открываю глаза.
И Герман тоже.
Несколько секунд молчания под назойливую вибрацию, и он с сонной хрипотцой шепчет:
— У тебя телефон…
Резко сажусь, неуклюже откинув плед на Германа, и в легкой истерике лезу в карман узких брюк.
Чувствую взгляд Германа на спине.
— А где Афинка? — спрашивает он.
Я в страхе оглядываюсь, замерев с рукой в кармане. Да, Афинки нет. Мы так крепко заснули, что не заметили, что наша мелкая кнопка сбежала?
Рука дрожит от вибрации до самого плеча, и я выдыхаю, когда до нас доносится смех Афинки и обрывки Борькиного недовольного голоса.
— Похоже, Боря вернулся, — Герман переворачивается на спину и закидывает руки за голову. Закрывает глаза. — Да ответь
