не бреет лицо неделями и хромает на костылях. Очаровательно, как и все бесполезное. Но сейчас так нужно опереться, а я хватаю ладошкой только пустоту.
Пару дней спустя пришли новые новости о трагедии. Дверь в студии была заперта изнутри. Голая женщина лежала поверх своей голой дочки, обе с ножевыми ранениями в грудь. Вокруг кавардак из матрасов, каких-то тряпок, мусор. Мертвый кот и отощавшие два живых. Расширенное самоубийство, возможно, ритуал.
Когда убивают других – это нарушение порядка. Вот шла жизнь, плескалась речка, а ее обрезали, поломали. Когда убивают себя – это все-таки право. Ей просто надоела эта снулая жизнь с ребенком. Тусоваться в аду с демонами веселее, чем на съемной квартире. Грешники в котлах рыдают смешнее младенца в люльке.
Может, однажды я придержала дверь, пока она шла с коляской, она даже спасибо не сказала. Или сказала. Крошечная, ничего не значащая секунда. Осквернение моей святой квартирки в веках. Эх, отдала бы хоть кому дочку. Была бы жизнь, не самая счастливая, но жизнь. Лучик солнца сквозь зелень листвы – что еще тут стоит дороже? Мясо, выпивка, любовь?
Младенец, конечно, в раю, бедная эта женщина, растопырив ресницы, шарится где-то по уровням ада. Ей все интересно, все мило и хорошо, она наконец дома. Ее кожа слезает от жара клочьями, она улыбается разорванным ртом. Алое женское месиво, может быть, волосы еще длинные. Висят по обе стороны лица, свалялись прядями, как чурчхела. Но ад есть ад, и в этой идиллии муки проступает настоящая, животная мука, от которой невозможно отмыться. Женщина ищет дочку, мыкается, воет. Плевок кислоты в лицо как трогательный детский поцелуй. Шипение кожи под ним – его непоправимое отсутствие.
От одиноких вечерних бредней меня отвлекала только привычка нового соседа в гостинице. Каждый вечер он методично колотил в мою стенку мячом-попрыгунчиком, держался где-то час. В этот час ничего не оставалось, как на эту самую стенку лезть. Бум-бам-бум, а я еще жаловалась, что одна. Непрошеный жилец, бам-бум-бам. Кривляется телевизор из холла, стучит стук, шипит в трубах, ну просто ад какой-то.
На третий вечер этой колошматки я прочла интервью бывшего мужа той мертвой женщины. Любили они друг друга лет десять, она училась в архитектурке, у него были длинные волосы. Говорит, что она его спасла, бог весть от чего. Он ритуалил по мелочи, она с ним. Да, могли петушка зарезать, но это ж как свечку поставить, игрушки. Всяк молится как может. Главное, не терять критичность! А потом появился второй, и его тоже надо было спасать, и она его так полюбила. Она забеременела, а дальше какая-то чехарда, кто-то из них с ней жил, кто-то уходил, кто-то возвращался. В результате нескончаемой брачной пересменки она осталась одна. Бывший муж говорит, что любил младеницу как родную, что вырастил бы, кабы отдала. Второй не берет трубку и, наверное, ее бросил. Или бросил всех и окончательно, закопался, зарылся, сгнил.
«Вот так, заведешь второго мужика и попадешь в ад, – думаю я. – Ебаная богема, – думаю я. – Как хорошо, что я не такая, – думаю я. – Да ты охуел стучать мячиком в стенку», – думаю я, в слепой ярости вскакиваю, по пути теряю одну тапочку, гневно бью кулаком в дверь – кто там? Отвечаю, что соседка, дверь открывается.
И это был бы пошлейший гостиничный роман. Ну, влюбились друг в друга, как щенки, а у тебя свои щенки дома. Жизнь ведь и состоит из таких собачьих историй – подумаешь, шашни, в чем важность. Стремные декорации, фотообои с сакурой. Пыльные бархатные шторы прокуривали поколения жильцов до нас. Ты норовишь поелозить голой задницей по покрывалам, но, если задуматься о гигиене, их лучше сжечь.
Что ты тут вообще делаешь? Какие-то путаные объяснения насчет работы. Товарищ ты, что ли, майор? Да какой же майор мне товарищ! Днем занят, вечером – попрыгунчик в стенку, раз-два-три. Может, в детстве тебя баюкали под стук молотка? Сосут же медведи лапу в спячке, вот ты сосешь звуки.
И было и горько, и сладко, ну, нормально как-то было, обычно, пока ночью перед отъездом ты не нашел меня во сне на Северном. Целый квартал свежих могил огородили цветными флажками, вот затейники. Я бы глянула и прошла мимо, но твой голос, мое имя. Смешная, немного захлебывающаяся интонация, будто тебе пятнадцать. Конфетки нашел, решил поделиться. Едим, смеемся. Хорошо-то с тобой как! Флажки колышутся на ветру – поутру ли? Я привычно путаюсь во времени суток, здесь бывает светло и темно, промежуточные градации отсутствуют. Жаль, что я не помню разговора, отсюда я могу забрать только образы, не слова. Скамеек здесь нет, приходится сидеть на земле, она горячая. Да что там, лето. Небо как цветная бумага без аппликаций. Кладу голову тебе на колени, смотрю в кровеносную изнанку своих век. Будто внутрь глаз пустили солнце, и оно светит ярко, как никогда не светило. Становится жарко, под веками ходят всполохи, тени. Катится, тянется непрошеная, жалкая капля по лбу. Открываю глаза, вижу в твоих отраженье пожара. Горит все вокруг по периметру цветных флажков. Нас, как волчат, загнали. Коптят пластиковые венки, дым чернеет, огонь все ближе, красная непроницаемая стена. Жалкая беготня по периметру, но ведь должна же быть какая-то лазейка! Нет же, нет ее. Смотрю на тебя, вот лицо уже рыжее, смотрю в огонь. Как там правильно гореть? Лопнуть глаза, чтоб снизить внутричерепное давление. Потом умереть. Так и придется сделать.
Что-то громко трещит, темнота, искры. Присматриваюсь. В твоем номере какая-то фигня с розеткой, тормошу тебя, мычание, сопротивление, мой пинок. Администраторша заснула, мы звоним и стучим, чтоб разбудить. Она вызвала электрика, он вырубил фазу. Забираем вещи в темноте, уносим ко мне. Спасибо, предупредили, думаю краешком мозга. Искрило неслабо, могло и правда полыхнуть. Розетка у самой двери, а в номере даже окон нет. Вот что делать, когда и вправду горит? Лежать на полу, обкладываться мокрыми тряпками, молиться?
Укладываюсь рядом с тобой, тычусь носом в плечо и понимаю, что ты весь воняешь костром.
* * *
Да что обсуждать, когда все понятно. Сонные, растерянные лица поутру, пыльный луч бьет столбом, первое солнце за месяц. Нет сил даже руку поднять, но как-то надо вставать, шевелиться, твой поезд в полдень. Я лежу, вокруг пижамная суета, из номера в номер, туда-сюда, рюкзак надувается, как колобок, вечно что-то не лезет, сопение, блин, блядь. Если бы твое присутствие можно было законсервировать про запас. Зима на носу, и станет так холодно, должно
