на дне колодца блеснул хоть какой-то смысл. Герои мертвы, зато теперь есть улица, на которой я ебусь. Не взорви их всех тогда Халтурин, пришлось бы ебстись на Никольской. А императору тому все равно хана, его убили уже через год. Поставили храм в русском стиле. Когда вижу его, хожу кругами и глазею. Вот только Питер так далеко, что едва существует. А Ростов – здесь. Под ногами, в легких, в сердечке. Чертики на фасадах шлют поцелуи из-под виноградной лозы.
Что можно выжать из крохотной студии? Но мы выжимали. Хитра на выдумки голь, надо будет, изловчишься прям на толчке. Общественные места от наших совокуплений спасла пандемия. Мало ли кто там надышит, в примерочных.
А кончилось лето убийственно и внезапно, все больше на съемной квартирке я торчала одна. Умерла мать его не до конца забытой бывшей, доктор, нахватала ковида, девочка позвонила в слезах. Он к ней не вернулся, но шлялся по городу невменяемый, искал свою смерть. Очередное неудачное падение кончилось травматологией, операцией на мениске. По полису не получилось, пришлось платить. С работы я тогда уволилась, дни, проведенные там, оскорбляли мое чувство прекрасного, а это единственное, что у меня есть. Деньги пришлось искать впопыхах, не хватало как раз суммы, которая уходила в месяц на квартиру. Я съехала, последний платеж ушел в счет залога.
Через пару дней после операции мне пришлось уехать далеко и надолго, негаданные дела с наследством. Перед отъездом я просидела в палате пять часов. Ночью Пьеро случайно опрокинул утку на простыню, высохло, воняло. Нога как лягушачья лапка, в зеленке даже ступня. Почему-то сосед по палате лечился от пьянки и то и дело сваливал, возвращался с перегаром. Спирт, моча, больница. Вышла со страшным чувством, с мерзким осенним ветром, с солеными глазами. Еще не конец, но это конец.
* * *
Даже в разгар того слепого от спелости лета, помоечного рая, полноты времен, мне регулярно снились кладбища. Позади пятнадцать лет ночных бдений, хождений, брожений. Меня поочередно заносит на два самых крупных кладбища Ростова. Половина снов, которые я вообще помню, о них.
Братское больше раз в десять, чем на самом деле. Огромный лесопарк со старинной церковью, надгробия причудливы и артистичны. Эти сны дышат зеленью и тенью, счастливые и спокойные прогулки. Очередная аллея ведет к мраморному ангелу, склеп за ним величественен и вальяжен. В настоящем склепе вот уже много лет живут и столуются бомжи. Как-то зимним вечером один из них выбежал мне навстречу. В свете молодой луны колыхалось его дряблое белое сало, рот шипел: «Потрогай его, потрогай». Я рассмеялась и прибавила ходу. Хорошо было встретиться с настоящим после целого дня офисной туфты. Даже если это настоящее – бесполезный старческий хрен бомжа.
Но во сне Братское – приют в вечном покое. Там всегда пусто, разве что статист какой промелькнет, ну и пусть себе. Не знаю только, почему я никогда не была в церкви. Кажется, там всегда закрыто. Благо и так есть чем заняться: ходи, дыши, смотри. Часть настоящего Братского кладбища закатали в асфальт Советы, сейчас там промзона и стадион. Возможно, я просто вижу во сне его подлинные границы.
У Северного два лика. Один из них – нечисть и ужас. Начинается все с нехорошего чувства. Отступает город, с мерным гудением подкрадываются могилы. Оттенки выцветают, с ветром вздымается красная пыль, клубится у самой земли. Из пыльного сердца тянутся костлявые пальцы, сжимают лодыжку, мертвая хватка. Пыль будет держать, пыль будет тащить, пыль будет пытаться сделать тебя пылью. Это кончится, только если сумеешь проснуться.
Второй лик Северного – шутовской. Забавы, ярмарки, карусели, и вся эта чудь меж могил. Несколько раз натыкалась на бар с густым вкусным пивом, как-то ночевала в недурном отельчике. На кладбищенской ярмарке бочки с соленьями, глянцевые корочки пирожков. Чешуйки вяленой рыбы блестят на лесках, как ручеек журчит. Памятники сверкают на солнце холодным металлом. Весь карнавал обыден и аномален. Когда жуешь скользкий гриб, думаешь только о смерти. Торговки угощают и смеются. Одни выглядят как баба-яга, другие – как баба-яга после косметолога. От каруселей свистит в ушах, нет ни земли, ни неба, есть только восторг и вжух. Аттракцион останавливается, и упираешься ногами в свежий холм.
Настоящее Северное – это рутина. Десять километров отчаяния, даже деревца сажать запретили. По расписанию ходит маршрутка, районы, сектора. Номер могилы длиной как телефонный. Город мертвых, мой вид из окошка все долгое детство. Высунешься с высоты и видишь, как приросла еще сотка метров. Полоска сырой черной земли, полоска светлее и шире, дальше серебристое море памятников. Что делать – в девяностые много умирали, туда везли всю чеченскую.
Пару раз снилось, что вместо надгробий – кровати, занесенные снегом. Смахнешь белую шапку рукой, посмотришь в лицо, пойдешь дальше. Спину сверлит взгляд, пока не свернешь.
Бог знает что этим сонным мертвецам от меня нужно. Но ведь зовут же в гости, и я прихожу. Может, у нас дурацкая, но крепкая дружба из общего горя. Когда слезы, а когда и танцы. Горе у нас не смерть, но одиночество.
* * *
Теперь чужой город, чужие лица, чужой ноябрь средней полосы. Девятиэтажки серыми пузами похожи на наши окраины, но все не так. Хоть и примелькалось быстро. Пару раз в районе, и знаешь его повадки, будто едешь с ним третьи сутки в купе. Попутчик словоохотлив и пахнет потом, зато не злобен.
Далекий гостиничный номер: кружка с ржавым кольцом с изнанки, телевизор в холле орет частушки, отвратительная шумоизоляция. Дурацкие японские сиреньки на стенах, это ж отель «Сакура», японский стиль за русские деньги, по дешевке. Днем дела, и можно в них деться. Ночью – липкая галиматья, скомканная простынь, очередной вязкий кошмар про кладбище.
После новостей из родного города стало совсем худо. Три недели назад я съехала из студии на четвертом этаже, а вчера в студии на втором нашли трупы. Моя ровесница и ее годовалая дочка с признаками насильственной смерти. Рожать и без того страшно, кишки наружу, и как-то после этого жить. Семья тоже страшно – что там ждать от мужиков? А тут вот тебе раз, убили. Мужик, наверное, и посягнул на Мадонну с младенцем.
Деваться с этим ужасом было совершенно некуда – как тут все объяснишь, кому? Писать Пьеро – только хуже сделать. Уже взрослым три дня рыдал с «Белого Бима Черное Ухо», что было после «Иди и смотри», я умолчу. Такая ж принцессочка, мальчикодевочка, даже когда
