описаний, таких, чтоб душа извелась от стыда и желания. Но мне как-то плевать на весь этот мертвый мрамор, золотистые волоски на лобке, призрачную припухлость в уголке рта. Валера стоит на коленях, целует белую кисть Жоржеттиной руки, смахивает редкие благодарные слезы.
– Пойдем отсюда все-таки, а, – слабо шепчет Алиса мне в плечо.
А чай Валера пьет крепкий, черный, с солнечной долькой лимона. Впрочем, дверь в каморку приключений закрывается снаружи, ножное запястье вспоминает, что оно всего лишь лодыжка. В такси Алиса на меня даже не смотрит. От Жоржетты и то теплее было бы. Едем на мой адрес, свой не дает, хотя дом я определил еще по старой фотографии рассвета. Хлопает дверцей и растворяется в темноте – исчезают голова, плечи, ноги, только белая юбка маячит ночным мотыльком. Я могу ей писать и пишу, но сообщения она не читает. Я могу караулить ее под подъездом, выпучив глаза. Увидеть, как она выходит под ручку со старой лесбиянкой, ребенком, отцом – без разницы, кто там у нее. Я могу изваляться в муках любви, как собака в дерьме. Так, чтобы небеса прикрыли глаза ладонью, но от миниатюры, успевшей отпечататься в мозгу, было никуда не деться. Теперь уж понятно, что история кончена. Наступает катарсис, оргазм, равный смерти. Я готов.
Дом, где я рос, гнилая высотка, муравейник на пять сотен душ с бесконечной лестничной клеткой. Ныряю вслед за кем-то в подъезд. Первые два этажа – молочная пенка перед глазами, и ни одного сюжета. Дальше неясная чехарда, яркие кружки пластиковой пирамидки, саднящие коленные чашечки. Чуть выше – прописи, в детстве жизнь у всех одна, как под копирку. Этажу к пятому становится интереснее – мне машет хвостом мой первый в жизни рассказ про собачку, и вот я лечу кубарем сквозь все миры, которые выдумал в те годы. На восьмом этаже меня вытряхивает в реальность первый сексуальный опыт, неловкость и кудри, разбросанные по подушке. Смутное эхо Алисы – ключицы у них топорщатся как-то похоже, или лисье что-то во взгляде – не пойму. С десятого по тринадцатый мрак без единого луча, не понимаю, как так вышло, но ничего другого не вижу. Последние этажи залиты солнечным светом, белые стены вокруг сочатся сиянием. Земля становится все дальше, дом Алисы размером с мой ноготь, за ним балка, за балкой морг, дальше морга старое кладбище. По стенам идет темная рябь, хмурится, сплетается в текст. Становится тесно и душно, я пытаюсь вдохнуть и чувствую вместо воздуха муть с битым стеклом пополам. Слова, когда-либо написанные мной, гудят под кожей, бегут по венам, продирают их изнутри. Напряжением воли, последним, искусным, я открываю окно, высовываю голову и плечи, вдыхаю в последний раз. Упруго отталкиваюсь ступнями от пола и лечу кубарем вниз. Полоска свежего воздуха, мельтешение, красный жар. Все.
После смерти писатели попадают в текст. Освободившись от суеты действия, я выхожу за скобки повествования, наслаждаясь бестелесностью. Скучные похороны свои я пропущу, на неоконченные дела как-то плевать. Немного жалко девочку с бантиком на затылке, которой я свалился ровно под ноги. Лизала мороженое, должно быть, забрызгал собой – такая неловкость. Говорят, она вышла в то же окно десять лет спустя. Ну и дурочка, жизнь прекрасна.
С Алисой мы так никогда и не встретились. Баюкает угнанных коровушек и ненавидит красных, а про меня и знать забыла. Спасибо, милая, тебя хорошо было выдумать.
С возвращением
Нельзя было упустить ни секунды из этого лета, и я сняла студию на набережной. Звучит роскошно, наделе – клетушка почти без вентиляции, общажка, дом для бедных с видом на дом для богатых. От входной двери до конца квартиры семь шагов, крошечная ванная, окно на полстены, в окне зелень, крутой спуск к реке. Квартиру мне сдал мужик в инвалидной коляске, дела вел он, вместо ног у него жена и теща.
Предыдущая съемщица была брюнеткой, это я знаю наверняка. Выгребла столько ее волос, будто она сенбернарица. Волосы были везде – за диваном, в ванной, на старой половой тряпке. Выбрасывать тряпку лень, так и мыла полы ее волосами. Спустя пару месяцев я открыла духовку, и волос на противне был уже синий. Может, парень сенбернарицы тоже крашеный. Намоленное фейское местечко. О времена. Ведь лучше нет счастья, когда твой мальчик – самая красивая девочка в мире.
Оглушительное, прекрасное лето. Пара минут вниз от подъезда, и уже набережная, гудящая, забитая, громче сочинской. Мутно зеленеет Дон, орут кабаки, люди вокруг пьяные и голые, жара, одурь. Веселая поцелуйная забавка – подглядываю левым глазом, мальчик выглядит как прозрачная блондиночка, почти альбиносиха. Подсмотрю правым – ну вампирище, глаз чернючий, безумный. Открываю оба – бродяжка, профурсеточка, Пьеро. Охуеть.
Мы все болтаем, что это Эр Эй, Рост-Анджелес, и мимо проносится роллер с калифорнийски загорелым торсом. Мы садимся на лавочку, и какие-то мужики предлагают угостить нас травкой просто потому, что у Пьеро добрые глаза. Я не знаю, добрые ли, но когда он смотрит на меня, в сердце будто падают печальные иглы. Столько раз ему пришлось чуть не сдохнуть, чтобы этот взгляд появился.
Выше набережной рядки заброшек. Парамоны, старые купеческие склады, из развалин течет родник, вокруг зелень. Вечно там кто-то плещется, даже зимой. Еще чуть дальше просто какая-то недостройка. Выпив очень много пива, мы зачем-то идем туда ебаться, и это опасно. Бог с ними, со зрителями, дырками в полу, ноголомательной теменью, грязью. Это фигня, дело в другом. Здоровье у Пьеро не особо, и иногда он падает в обморок после оргазма. В постели можно дать водички, приоткрыть окно, поговорить, и уже через полчасика он будет травить анекдоты. Может и не сработать, и тогда только скорая. Мальчик в отключке без штанов в заброшке – как тут объяснишь врачам? Очень безответственно. Зато приятно – жуть.
Набережная заканчивается тупиком, дальше только крутой подъем, чехарда двухэтажных имперских домиков. Их сносят, иногда сначала поджигают, потом сносят. Градозащитники ходят на митинги, но, разумеется, идут нахуй. Город уходит, но пока еще можно сжать его теплую руку, ухватить последний взгляд. Взгляни наверх, разомни шею – на лепнине скалится чертик. Много их тут, чертей!
Ну а нам пора возвращаться, набережная километра три, придется пройтись. В названии улицы, где я снимаю, слышится слово «халтура». Хорошенькая же халтурка – взорвать одиннадцать героев при попытке убить императора! Я этого не принимаю, но понимаю. Как только не придется замарать руки, чтоб в жизни монеткой
