только люди, но и крупные животные, главным образом – особый вид теперь уже вымерших пещерных медведей, которые на зиму забирались сюда в берлогу. Мы не могли приблизиться к этим следам, но меня до сих пор занимает вопрос: шел ли волк следом за ребенком, или они шли рядом, как друзья, или же волк оставил свои следы спустя сотни или тысячи лет? В этих пещерных рисунках много непонятного – к примеру, здесь найдено изображение мамонта или шерстистого носорога, которое было дорисовано уже в гораздо более позднее время. Радиоуглеродный анализ изотопов угля, которым нанесены рисунки, позволил довольно точно определить, что они были начаты одним художником, а спустя больше пяти тысяч лет закончены другим: как если бы картину, начатую при первых египетских фараонах, закончил кто-нибудь уже в наши дни.
Меня всегда восхищало, как из глубины времен проступает коллективная память. Почему мы желаем кому-то «Будь здоров!», когда он или она чихает, но никогда так не говорим, если кто-нибудь кашляет? Вполне вероятно, что в этом слышен отзвук эпидемий чумы – одним из первых ее симптомов был самый заурядный чих. Почему во многих культурах кладбища обнесены оградой? Этот обычай, предположительно, пришел к нам из древних времен, когда люди стремились удержать злых духов умерших внутри обнесенного стеной пространства. Почему во многих культурах принято, чтобы муж переносил через порог своего дома молодую жену? Я думаю, это также отсылает нас к раннему периоду, когда мужчины крали женщин: вспомним похищение сабинянок в Древнем Риме. Да и великий финский эпос «Калевала», восходящий к древней устной традиции, описывает похожие обычаи. В пещере Шове увековечены такого рода воспоминания о прошлом, и два рисунка мне кажутся особенно примечательными. Там есть рисунок бегущего галопом бизона, на котором художник эпохи палеолита хотел передать быстрое движение. У этого бизона восемь ног. Тридцать тысяч лет спустя в средневековой исландской «Эдде» мы находим поэтическое описание коня одного из верховных богов, Одина, и этот конь по имени Слейпнир быстрее всех, потому что он о восьми ногах.
Кроме того, в пещере Шове есть нависающий кусок скалы, по форме похожий на гигантскую еловую шишку. Там находится единственное изображение человека в этой пещере, а именно – обнаженный низ женского тела, которое обнимает бедрами самец бизона. Тридцать тысяч лет спустя Пикассо создал графическую серию «Минотавр и женщина» (Minotaure et Femme) так, будто вдохновлялся картинами из пещеры Шове. А ведь к тому моменту, когда пещеру обнаружили, Пикассо, к которому лично я вполне равнодушен, давно уже умер. И я спрашиваю себя, бывает ли что-то вроде вытесненных фамильных воспоминаний? Вопрос можно сформулировать иначе: существуют ли образы, что дремлют в нас и освобождаются из сумеречного плена благодаря какому-то импульсу? Думаю, что они существуют, и в своей работе я всегда охочусь за такими образами: будь то десять тысяч ветряных мельниц на острове Крит – центральный образ из моего первого игрового фильма «Признаки жизни» – или же пароход, который тянут через гору, – центральная метафора моего «Фицкарральдо». Я знаю, это большая метафора, но метафора чего именно – сказать не могу.
12. Долина десяти тысяч ветряных мельниц
Я буквально споткнулся об ветряные мельницы на Крите. Это случилось во время моих первых вылазок, но уже точно не помню, когда именно. К концу школы мы с друзьями из «Союза святых» уже точно побывали на острове, но тогда только в центральной и западной части Крита, в Ретимноне и Ханье, и на южной стороне – в Хора-Сфакионе. А потом я побывал там еще раз – в поисках следов моего деда Рудольфа, – кажется, это было сразу после экзамена на аттестат зрелости. В Мюнхене у меня были друзья-греки родом с Крита, благодаря им я начал говорить по-новогречески. Тем летом я пристроился к каравану подержанных грузовиков, закупленных в Мюнхене, каждый из которых вез на своем горбу одну или две легковушки. Целью всего предприятия было перевезти их в Афины, а оттуда – на пароме на Крит, чтобы там продать. Я вложил в это кое-какие деньги и знал, что заработаю на этом деле достаточно, чтобы перебраться оттуда в Африку. Помню, как последним в колонне отправился из Мюнхена в сторону Зальцбурга, а машину передо мной вел пожилой критский крестьянин, никогда прежде не ездивший по такой прямой дороге. Он вилял по автобану зигзагами, будто по узкому серпантину на своем родном острове.
Когда мы в конце концов добрались до Крита, он пригласил меня в гости в свою деревню, Ано-Арханес. Мне отвели почти всегда пустовавшую «парадную залу», которую использовали только по официальным поводам – для свадеб и бдений над покойником. Спал я на полу. И когда раскрыли ставни, заметил, что на деревянном полу словно бы что-то кипит, как пузырьки в шампанском. При ярком встречном свете оказалось, что это блохи – их были целые полчища, но я переносил их набеги без всяких жалоб, чтобы не смутить хозяев. Деревня Ано-Арханес расположена у подножия самой высокой горы острова – Псилоритиса, античной Иды, вотчины отца богов Зевса, – и по ее отрогам я в обществе нескольких молодых людей ходил на охоту за дикими козами и куропатками. Недавно я обнаружил свою старую фотографию, на которой держу в руках ружье. На поясе у меня висит куропатка, голова повязана платком – от солнца. Я стою в профиль, вероятно, для того, чтобы продемонстрировать куропатку в объектив. Тогда я приобрел вид молодого атлета, но уже вскоре, в Африке, заболел и страшно исхудал. Есть и еще одна моя фотография на Крите – верхом на осле, которого я арендовал на несколько недель. Я окрестил его Гастоном – почему именно так, вспомнить не получается, сколько бы я ни старался, – но я помню, что тогда для меня это было очень значимое имя. Я пересек весь этот вытянутый в длину остров пешком – только не по побережью, а по горам его внутренней части. При этом я шагал вслед за ослом, который нес воду и немного съестных припасов. Я был совсем один и чувствовал себя самостоятельным и взрослым. Когда Гастон отдыхал, останавливался и я, а когда он после некоторых уговоров решал, что пора идти, я шел за ним. Забравшись далеко на восток острова, я оказался у гребня, за которым был отвесный скалистый обрыв. И вдруг я увидел внизу перед собой широкую долину со многими тысячами ветряных мельниц – все они вращались, и крылья их были обтянуты белыми холстами из парусины, словно передо мной лежал большой луг, полностью заросший ополоумевшими, кружащимися цветами вышедших из себя маргариток.
