коньяка; что президент Рузвельт был отравлен Трумэном; что Гарриман до 14 лет учился в Кутаисской гимназии; что капитан наших динамовцев Борис Пайчадзе в историческом матче с басками играл в золотых бутсах...
В этом парке каждый день снимаются и назначаются министры, директора, заведующие, редакторы, начальники милиции — не только в республиканском, но и в союзном и даже международном масштабе. Парк кишит пенсионерами, старыми холостяками и старыми девами, пришедшими на свидание домработницами, няньками, молодыми матерями, бездомными студентами и, конечно же, болельщиками футбола. Каждая «секта» здесь имеет свое облюбованное место: шахматисты собираются в нижней части парка — здесь есть тихие уютные уголки; любители домино — у пней; болельщики: — у грибка; политики — у кафе-павильона; влюбленные — в тени плакучих ив; пенсионеры — под репродуктором; матери с детьми — у фонтана, и так далее.
Что влечет сюда людей? Ей-богу, не знаю! Лично меня устраивает месторасположение парка: отсюда рукой подать до моего дома.
...Сгущаются сумерки. Я сижу на длинной скамейке под старой сосной и разглядываю разгуливающую в парке публику. Вот эти два старичка — они в прошлом году выглядели куда бодрее. Как они изменились! Добрых полчаса ползут по дорожке и никак не доберутся до своей скамейки! В будущем году они, наверно, уже не придут сюда... Настанет день, и я так же буду тащиться по дорожке, еле передвигая ногами, а потом и вовсе не станет меня... Здесь раньше было кладбище. Потом его закрыли, и вот вырос парк... Так будет, конечно, и с другим — Верийским — кладбищем. Оно уже закрыто. Спустя год-другой там также устроят парк... И ребята — мои ровесники — также будут вспоминать: «Помните, здесь раньше было кладбище...»
К тому времени, когда я умру, превратится в парк и третье кладбище — Вакийское... И так до бесконечности, все кладбища постепенно будут превращаться в парки. Помню, когда впервые открыли кладбище в Ваке, там была голая, выжженная солнцем холмистая степь. Потом появился первый тополь над чьей-то могилой. За ним—первая сосна, первая ива. И пошло! Кругом не было воды — ее носили издалека, с реки Верэ, в ведрах, бутылках, банках, носили на спине, на ослах. И деревья росли, мужали. Теперь кладбище утопает в зелени... Да, из него получится прекрасный парк.
— Здорово, Темо!
— Привет, Картлос!
— Был на футболе?
— Нет.
Картлос присел па скамейке рядом со мной.
— Почему?
— Так. Не люблю футбол.
— Что ж ты любишь? — удивился Картлос.
— Повидло!
— Возьми с собой на стадион и ешь на здоровье! — посоветовал Картлос.
— Так и поступлю, — согласился я.
— Эх, брат, посмотрел бы ты, как сегодня играл Баса! Обалдеть можно!
— Неужели?
— Не говори!.. Маргания рукой подаст мяч Хочолава, тот пасует Авто, Авто — дриблингом вперед! Два защитника, сторожившие Баса, срываются и мчатся к нему. Баса — рывком на левый край... Ах, как он играет без мяча!.. Авто обводит одного, другого — и пас Гагнидзе на правый край! Гагнидзе останавливает мяч. Все уверены, что сейчас последует передача на Баса. Четыре игрока наглухо закрывают Гагнидзе, а тот неожиданно пасует Авто! Авто бьет! Яшин прыгает влево, а мяч летит в левый нижний. Вот это был гол!..
— А Баса, что же сделал Баса?
У Картлоса перекосилось лицо.
— О чем после этого говорить с тобой! — махнул он рукой.
— Кто же в конце концов выиграл?
— Эх, не везет нам! Понимаешь, всю игру вели мы, а выиграли они: четыре — один...
— Здорово, видать, играли наши!
— Заткнись! Что ты понимаешь в футболе! Баса — это же настоящий дирижер! Стравинский! — Картлос гордо оглядел собравшихся вокруг нас ребят.
— Нашел с кем разговаривать! — вмешался Элгуджа. Он бесцеремонно отодвинул меня и сел рядом с Картлосом.
— Бить надо того, кто скажет, что футбол — это спорт, — заявил Картлос.
— Что же это такое? — спросил я.
— Искусство! — ответил Гоги.
— А как быть с Бетховеном? — усомнился я.
— Никак. В своем деле Баса тот же Бетховен и даже Карузо.
— В каком деле? — не отставал я.
— В спорте, в каком же еще?!
— Получается, футбол — все же спорт? — съязвил я.
— Спорт — это твои глупые стихи, болван! — взорвался Картлос.
Довольные слушатели зааплодировали Картлосу. Будь я уверен в своих стихах, стоило бы продолжить полемику, но я взвесил все «за» и «против» и предпочел уступить.
— Решено, футбол — искусство! — подвел итог Гоги.
— Пусть так, — согласился я.
— Гапон, расскажи, что нового на свете! — обратился Гоги к Нодару Двали, которого почему-то называли Гапоном.
— Вчера «Голос Америки» передавал — сок испанского муравья, оказывается, успешно применяется против плешивости.
— Конечно. Наш муравей — и тот хуже иностранного! — вздохнул Гоги и провел рукой по лысине.
— Привет. В чем дело? — спросил, подходя к нам, Карло, который вел за руку большеглазого, веснушчатого парнишку.
— О, Карло! Здорово! Чей это мальчуган? — спросил я.
— Племянник мой.
— Как тебя звать, малыш?
— Гиа!
— Молодец!
— Стихи знаешь? — спросил Картлос.
— Знаю.
— А ну, прочти!
— Не хочу! — захныкал мальчик и потянул дядю за рукав.
— Сиди, не рыпайся! — прикрикнул Карло на мальчика, потом обратился к нам: — Сегодня к врачу его водил.
— Болеет?
— Какое там!
— В чем дело?
— Понимаешь, мальчишка — ярко выраженный вундеркинд! Наизусть складывает, вычитает, множит, делит любые числа!
— Не может быть! — удивился Гапон.
— Гиа, сколько будет трижды три?
— Девять! — ответил тот, не задумываясь.
— Одиннадцать отнять два?
— Девять!
— 1712 отнять 1703?
— Девять!
— 2000 отнять 1991?
— Девять!
— Ва-а! — вырвалось у нас.
— Погоди, теперь спрошу я! — сказал Гапон.
— Нет, другим он не отвечает! — объяснил Карло.
— Один вопрос! — настаивал Гапон.
— Поди поиграй, Гиа! — подтолкнул Карло вундеркинда.
— Не бей мальчика! — зашумели ребята.
— Мальчик, — воспользовался паузой Гапон, — сколько будет два и четыре?
— Девять! — выпалил маленький гений.
Ребята завопили. Я покатился со смеху.
— Так. Все понятно! — сказал Гапон.
— Да-да, его действительно следовало показать врачу.
— Сколько тебе лет, мальчик? — спросил я.
— Девять!
