я похож?
Я растерялся. Что ему ответить?
— Смеетесь, Галактион Васильевич... — проговорил Гурам упавшим голосом.
— Нет, нет, дружок, серьезно!
— Вы ни на кого не похожи, Галактион Васильевич! Вы — Галактион Табидзе, большой поэт! Вы — единственный! — выпалил я.
— Это верно, я Галактион Табидзе. Но внешне? На кого я похож внешне?
— На Гёте, — сказал Гурам.
— Нет.
— На Пушкина!
— Вот еще!
— На Мицкевича!.. Байрона!.. Рембо!..
— Эк, куда хватили!
— На Руставели, Бодлера, Фирдоуси!
— Да нет же, дружок! Разве не похож я на Акакия Церетели? — сказал Галактион, проводя руками по бороде.
— Ну конечно! Очень похожи! — воскликнул я.
— Ну вот! Так говорят все. А наш официант не узнал меня. Выпьем за Акакия!
Галактион был чуть пьян. В его умных глазах горели веселые искорки.
— А вы чем занимаетесь, друзья мои? Небось сочиняете стихи?
— Я — нет, а он пишет, — сказал Гурам.
— Я больше не пишу! — сказал я.
— Почему же? Стихи пишут все, чем ты хуже других? Пиши, пиши, это полезно! — Галактион погладил меня по голове.
— Конечно! Такие стихи, как ваши, конечно, полезно писать.
— Да нет, не обязательно, чтобы все стихи были хорошими! — Галактион явно иронизировал.
Гурам раскрыл рот, и я испугался, как бы он не сморозил какую-нибудь глупость. Так оно и вышло!
— Галактион Васильевич, а как вы пишете свои стихи?
Галактион одарил Гурама уничтожающим взглядом, но промолчал. Потом он налил себе вина, отложил на тарелку кусок мяса, закрыл глаза и тихо заговорил:
— Я люблю море. Море и солнце. Каждое лето я провожу па море — в Сухуми у меня дом. Знаете об этом? — Мы кивнули. — Вот я и еду в Сухуми... Иду на пляж. Зарываюсь по горло в горячий песок лицом к солнцу и закрываю глаза... Сперва — мрак, темень. Потом появляются круги — красные, желтые, оранжевые круги. Потом постепенно в глазах светлеет, они наполняются солнцем. Солнце проникает в кровь и плоть, и я чувствую, что весь полон солнца. Потом с неба спускается красивый белокрылый ангел, он садится рядом со мной и нашептывает стихи.
Галактион умолк. Он долго сидел с закрытыми глазами, словно прислушивался к чему-то, и я готов был поверить, что белокрылый ангел порхал сейчас здесь, над нами, нашептывая своему любимцу удивительные полные солнца стихи.
— Вот так-то, друзья мои! — сказал наконец Галактион серьезно и поднял стакан. — Выпьем за ангела!
— Галактион Васильевич, — осмелился я, — неужели и впрямь вы слышите ангела?
— А как же, дружок? Все мои стихи продиктованы именно им.
— И «Никорцминда»?
— И «Никорцминда»!
Наступило молчание.
— Куда же он запропастился? — вдруг забеспокоился Галактион.
Я постучал вилкой по тарелке и огляделся. В левом углу ресторана суетились официанты, юлой вертелся вышедший из-за стойки буфетчик. Соединяли столы, со всех сторон несли стулья. Туг же хлопотал наш официант.
— Слушай, друг, забыл про нас? — окликнул я его.
Официант беспомощно развел руками — дескать,видишь, что тут делается, — и помчался к кухне.
— Сейчас он подойдет, — успокоил я Галактиона.
Минут через пять примчался запыхавшийся официант.
— Ты что же, решил уморить нас голодом?! — набросился на него Гурам.
— Погоди, слушай, не видишь, что ли, какой гость пожаловал? — отмахнулся официант.
— Какой еще гость?
— Чемпион мира по борьбе.
— Как его фамилия?
Официант оторопел.
— Ты что, с луны свалился? Газет не читаешь? Не слышал фамилию Георгия Китуашвили?! Врачи говорят, что в нем сила двух молодых бычков!
— Ладно, ладно... Принеси-ка нам, ради бога, поесть да поскорей!
Официант убежал.
А за объединенным столом пир разгорался вовсю. Окруженный восторженными почитателями и толпой счастливых официантов чемпион восседал во главе стола и мощными челюстями крошил бычью кость...
— Ну, я пойду, друзья мои! Большое вам спасибо, большое! Будьте здоровы! — Галактион встал.
— Мы проводим вас! — вскочили мы.
— Нет, нет! Не беспокойтесь!
Он шел по саду медленным шагом, тихий, сутулый, не замеченный никем. И мне стало жалко бога, которого никто не признает, бога, который так близок, так человечен и так прост, что никто не видит в нем бога...
Галактион вышел из сада.
Тамада за объединенным столом произносил тост за чемпиона. Он стоял с огромной чашей в руке и воздавал хвалу герою, который прославил родной край, человеку, плечи которого еще ни разу не прикасались к ковру, голиафу, который сто раз выжимает двухпудовую гирю, сгибает металлическую балку, головой ломает дубовые доски, который где-то, в каком-то заокеанском городе одержал чистую победу над восемью себе подобными верзилами и невредимым возвратился домой...
— Друзья! — закончил тамада свою проникновенную речь. — Я прошу вас выпить за здоровье человека, жизнь и дела которого дороже и нужнее для нашей страны, чем жизнь и дела всех нас, взятых вместе! Прошу встать! Ура нашему славному чемпиону!
Гурам схватил бутылку и сильно ударил ею по тарелке. Тарелка разлетелась вдребезги. Все оглянулись, подбежал наш официант.
— Что случилось?!
— Ничего, тарелку разбил. Добавь к счету...
Мы расплатились и направились к выходу. У дверей я оглянулся. Тамада висел на шее у чемпиона и лобызал его щеки.
...До Кашветской церкви шли молча.
— Каждый делает свое дело, каждому свое. Этот чемпион — полезный по-своему человек. В чем же он виноват? — сказал я.
— Да кто его винит? Пусть себе борется на здоровье, — улыбнулся Гурам.
— А вот тех кретинов — тамаду и официанта, — вот кого следовало бы проучить!
— За что? Каждому свое, — вздохнул Гурам и взял меня под руку.
Ажурный павильон на верхнем плато Мтацминда сотнями огней сверкал над вечерним Тбилиси.
ПАРК ИМЕНИ КИРОВА
Я никогда не был в Гайд-парке, но уверен: вряд ли там услышишь столько сенсационных, анекдотичных, фантастических новостей, как в нашем тбилисском парке имени Кирова. Так, например, здесь я впервые узнал, что персидский премьер-министр Мосаддык, оказывается, был известным аферистом; что Уинстон Черчилль в день выдувал три бутылки
