порога журналист «Политики» Пера Станиславлевич Бура, бросая на вешалку франтоватый, слегка поношенный полуцилиндр, снимая затвердевшее на холоде пальто и складывая черный зонт, защищавший его от редкого снега, который вроде бы и не мог идти при такой низкой температуре. «Бура, разве эта ощипанная курица вместо зонта может защитить тебя от снега?» — шутили над ним журналисты, а он отвечал им незлобивой улыбкой. Бура принадлежал к числу тех людей, что весь день чувствуют себя счастливыми. Он и сам не знал почему. Великая война началась для него в тот день, который казался ему удивительно прекрасным. Кто-то рождается счастливым и во всем видит только светлую сторону. Таков был и этот весьма незначительный журналист столичной газеты.
Может быть именно потому, что Бура был весельчаком, редактор поручил ему вести рубрику «Пока они были здесь: записки о тринадцати днях». В этой развлекательной и циничной колонке нужно было освещать интересные происшествия в среде сербских ловкачей за время двух неполных недель австрийской оккупации Белграда в декабре 1914 года, и Бура воспринял задачу очень серьезно. Заходил в бакалейные лавки, разговаривал с какими-то мужеподобными дорчольскими бабами, у которых из родимых пятен на лице росли черные волосы, выслушивал сплетни досужих трепачей. Коллеги утверждали, что он даже со скотиной разговаривает и знает, как пережил оккупацию каждый вьючный вол у железнодорожного вокзала. Вопреки пренебрежительному отношению собратьев по перу, Бура приобрел известность. Читателям понравились его остроумные рассказы о стажере из Палилулского квартала, придумавшем, как заставить австрийцев выплатить долги, о суеверном хорватском солдате, упавшем с коня на углу улиц Короля Александра и Короля Милутина, о невероятной храбрости одного сербского раненого, сперва прятавшегося от австрийцев, а потом осмелевшего настолько, чтобы не только украсть австрийскую форму и разгуливать в ней по улицам, но и распивать вино с оккупантами, считавшими его своим…
Редактор скрывал от Буры, насколько тот стал популярным, «чтобы не разбаловать его», а веселый журналист возвращался в свой дом в Савамале и был счастлив. Бура не отличался красотой: у него сохранилось лишь немного волос около ушей, а лицо было вытянуто вперед, как будто кто-то еще в материнской утробе потянул его за нос — и вытянул наискось и морщины на лбу, и брови, и глаза. Но Бура был счастлив даже с такой непривлекательной внешностью — «мирный журналист», не скандалист, не крикун. Проживал он вместе с матерью и женой. Детей у супружеской пары не было. Казалось, ничто не может нарушить гармонию этого дома, куда Бура ежедневно привносил хорошее настроение. Вопреки сербским нравам, мать не ссорилась со снохой, и обе они любили Буру. А потом в доме журналиста в Савамале поселился тиф. Вначале заболела старушка и очень скоро умерла. Ее похоронили в тот день, когда Бура опубликовал в своей колонке статьи «О чем мечтал г. Шварц, правитель города Белграда» и «Практикант Аброд охраняет Скадарлию». Смерть матери не очень опечалила Буру. «Она была старенькой, таков порядок вещей», — сказал он себе почти весело.
Но через две недели заболела и жена Буры. У нее поднялась высокая температура, а когда-то красивые зубы покрылись черным налетом. Она сильно мучилась, а в конце просто глубоко откинулась на подушке, устремив свой последний взгляд на мужа. Ее похоронили в тот день, когда популярный журналист напечатал заметки «Пока у нас есть русские, нам нечего бояться» и «Кельнер из кафаны „Македония“». Бура стоял возле неглубокой, с трудом выкопанной могилы и плакал. Плакал горько, как будто его бросили, как будто он своей жене Стане не муж, а сын… Вернулся домой с надеждой, что врожденная веселость и на этот раз выручит его, но пустой дом, где гулко отдавался каждый шаг, что-то надломил в нем. Коллегам казалось, что внешне Бура не изменился. Умело скрывая собственное состояние, он оставался прежним «веселым Бурой» и какое-то время продолжать вести рубрику «Пока они были здесь». Однако через некоторое время окружающие заметили, что он очень сильно изменился — некогда беззлобный человек на глазах превращался в заносчивого и амбициозного журналиста, каким он никогда не был.
Вскоре он потребовал от редактора повышения, заявив, что хочет писать передовицы. Сказал, что, прославившись своей рубрикой, теперь будет освещать беды в стане врага: голод, болезни, финансовые кризисы. Редактор ничего не имел против. Более того, идея даже понравилась ему. О страданиях врага должен был писать кто-то столь же озлобленный, как Бура. Так он стал автором передовиц. Каждое утро Бура отправлялся на Савскую пристань и у каких-то парней, распространявших вокруг себя неприятный запах угольной пыли из корабельных бункеров, покупал «императорскую и королевскую» (kaiserlich und könglich) прессу Двуединой монархии. Обмен происходил быстро, однако не потому, что по-прежнему было холодно. В Белграде немного потеплело, и мокрый снег падал на непокрытые головы курьеров. И Бура, и его поставщики торопились: они — потому что рисковали жизнью, доставляя ему газеты на немецком и венгерском, а он — потому что не видел смысла в обоюдных любезностях. Он молча платил и забирал газеты, без тени улыбки на своем когда-то всегда веселом лице.
Затем он писал о том, о чем даже не упоминалось во вражеских газетах: Германия стоит на пороге банкротства, в деревнях на севере Венгрии царит голод, а в австрийской армии столько солдат, добровольно сдавшихся русским, что следовало бы организовать их переброску из России в Сербию… Редактор полюбил Буру и считал, что жизненные потери закалили его и превратили в выдающегося журналиста. Однако он ошибочно оценивал прежде такого веселого Перу Станиславлевича Буру.
Тоскующий и в глубине души безнадежно уязвленный тем, что ни одна сербская газета даже не упомянула о тифе, уничтожившем его семью, Бура придумал план, который дерзко осуществил в передовице на первой странице «Политики». Краем уха он слышал, что в Австрии распространилась холера, и предложил регулярно сообщать о ходе эпидемии. Совершенно ясно, что это предложение не вызвало протеста, хотя его идея написать о тифе в Сербии была категорически отвергнута. Так в начале января 1915 года слово «холера» стало часто мелькать на первой странице «Политики», но в текстах Буры оно было только синонимом слова «тиф». Что же сделал Бура, доверительно разговаривавший с волами у железнодорожного вокзала? Ему были доступны секретные данные о тифе в Сербии, и он придумал, как их опубликовать.
Он изучил список хорватских жупаний[14] и за каждой закрепил название какого-нибудь сербского среза[15]. Сремская жупания играла роль Моравичского среза, Пожегская жупания на самом деле означала Левакский срез, Карповацкая жупания
