лишь данное себе самой обязательство не позволить этой жизни пройти незамеченной.
— Разве не ты выдвигала версию об Анне Болейн? — спросил у жены Дитер, наливая им обоим водки «Серый гусь» и добавляя свежий лайм и немного тоника. Он наконец положил телефонную трубку, и они смогли поужинать вдвоем, устроившись на диване и поставив какой-то диск.
— Ах да, — ответила Франческа, вспомнив, что когда-то подозревала в Марине реинкарнацию второй жены Генриха Восьмого. — Я и забыла. Но эта идея не лишена смысла.
— Не уверен, что, будь я в прошлой жизни Анной Болейн, меня заботила бы смерть, скорее уж любовь, — заметил Дитер, жуя стебель сельдерея. — И связанные с ней издержки… «Ловить меня нельзя, хотя кажусь ручной»[23], выражаясь словами Томаса Уайетта.
Франческа взяла протянутый ей бокал.
— За нашу Марину.
И оба выпили.
В течение двадцати лет Франческа наблюдала за людьми, подчинявшимися более сильной Марине. Они купались в ее сиянии, легком юморе, сердечности и магнетизме.
— Успех ей обеспечен. Сама знаешь, — сказал Дитер.
— Я вижу, что это уже происходит, прямо на наших глазах, — согласилась Франческа. — А ведь ключевая роль принадлежала именно тебе. Ты отсеивал лишнее, подталкивал Марину к упрощению — и это сработало. Замысел прост, как все гениальное. Лестница, театр тех ранних идей, не была столь впечатляющей. Сейчас — идеально. Осталась только энергия. Вовсе неудивительно, что она притягивает людей. Или что те, кто садится перед ней, подвергаются глубокому воздействию.
— Я попросил Колма написать что-нибудь о его опыте.
— Хорошо.
Франческа любила писателей. Ей нравилось их угощать. Ей нравилось угощать всех творческих людей. Надо было отвести стену под их подписи — и тогда сейчас она бы сплошь покрылась именами тех, кто обедал за их столом.
— Как обычно, в центре внимания Энтони Гормли, — заметил Дитер.
— Ах да. Я слушала подкаст.
— И что?
— О, Арнольд, как всегда, разглагольствовал о том, как Гормли использует пространство, упоминал Мерсисайд[24] и Лондон, а потом Элайас Брин высказала интересное соображение. Она заявила, что исторически роль художника заключалась в том, чтобы волновать нас и приковывать наше визуальное внимание с помощью цвета, фактуры, содержания — но теперь все это дает нам «Ютьюб». Таким образом, статуи Гормли, взирающие на город свысока, и Абрамович в МоМА — два примера того, каким может быть искусство в будущем. Возможно, в результате своего развития искусство пришло к тому, чтобы напоминать нам о важности размышления и даже неподвижности.
Когда Марина в две тысячи втором году делала перформанс «Дом с видом на океан», Дитер сомневался, что сможет это выдержать. В высоком зале под потолком соорудили три одинаковые коробки-«комнаты» со снятой передней стеной. К каждой из комнат, соединенных между собой, спереди приставили лестницу, однако ступени сделали из острых, как бритва, ножей, что делало подъем и спуск невозможным. Абрамович провела в этих трех открытых зрителю комнатах двенадцать дней. В одной стояла кровать, во второй находились душ и туалет, в третьей — стол и стул. На протяжении всех двенадцати дней Марина ничего не ела, только пила воду, а компанию ей составлял лишь метроном.
Дитер каждый вечер уходил из галереи и запирал двери, зная, что Марина остается там. Если бы случился пожар, у нее не было иного выхода, кроме как спуститься по этим ступеням-ножам. А утром, к приходу Ланга и обслуживающего персонала, она по-прежнему находилась бы там, исполняя свои ритуалы. Ее это совершенно устраивало.
Каждый день Марина трижды принимала душ. Каждый день надевала рубаху и штаны одного покроя, но всегда разного цвета. Иногда затягивала сербскую песню и, насколько это было возможно, поддерживала зрительный контакт со зрителями, называя это налаживанием энергетического диалога.
Некоторые посетители приходили каждый день и часами сидели на полу. Кто-то предложил Марине яблоко, положив его на пол. Оно лежало там до тех пор, пока обслуживающий персонал не убрал его. Когда Франческа посетила «Дом с видом на океан», галерея показалась ей церковью. Как ныне атриум МоМА.
— Марина читает отзывы? — поинтересовалась она у мужа.
Дитер помотал головой.
— Я говорю себе, что, если посижу перед ней несколько минут, в эти несколько минут от нее ничего не потребуется, — сказал он.
Франческа взяла его за руку.
— В последний день она встанет, и все закончится. Марина будет купаться в признании и забудет, какой ценой это ей досталось. Ценой ее органов, почек. Ее сознания. Голода. Когда все благополучно завершится — а так оно и случится, — она все забудет. Ты же ее знаешь. Марина войдет в образ великолепной, блистательной дивы, и все останется в прошлом. И тогда она не выдержит.
Когда Франческа познакомилась с Дитером, он переживал тяжелое расставание.
«Ты спасла меня», — часто говорил он в те первые годы. Похитила его сердце и уже не вернула. Франческа знала, что Дитер любит Марину. Они оба ее любили. Он должен любить Марину. Но сердце его принадлежало жене.
— Ты должен помнить об этом, — продолжала Франческа. — И удостовериться, что ее дом подготовлен. Все необходимое закуплено. Марине потребуется полноценный отдых. В конце концов, этот перформанс может отнять у нее что-то, чего она уже не сможет восполнить, но, не будь он так опасен и труден, Марина никогда не взялась бы за него.
Глаза у Дитера наполнились слезами. Супруги сидели рядом на диване. Они были женаты тридцать четыре года. Три с лишним десятка совместной жизни, четверо детей, пятеро внуков, Берлин и Нью-Йорк — как же так выходило, что все это время Франческа знала мужа как свои пять пальцев, но при этом для себя самого Дитер оставался загадкой?
«И наоборот», — подумала Франческа. Возможно, такова судьба любого долгого брака. Становясь старше, ни один из супругов не теряет связь с самим собой. Для напоминаний рядом всегда есть другой.
23
Когда Левин перед воскресным ужином заехал за Элис, она что-то слушала и одновременно читала, как оказалось, большой иллюстрированный учебник по медицине. Арки наклонился и поцеловал дочь в щеку. Вставил протянутый ею наушник себе в левое ухо.
— «Эванесенс», — сказала Элис. — Альбом две тысячи третьего года. Привет.
Левин кивнул, прислушиваясь к нарастающему гитарному валу и парящему вокалу.
— Они работают над очередным альбомом, — добавила Элис, медленно закрывая книгу, словно ей было трудно оторвать взгляд от страницы.
— Что еще слушаешь?
— Эм-м… «Хорхаунд». — Ее зеленые глаза встретились с отцовскими. — Так что случилось?
— Сейчас очень странное время.
— Это ты и хотел обсудить?
— Нет. Я хотел тебя увидеть. Проверить, все ли у тебя хорошо.
— Все ли у меня хорошо? Ты серьезно?
