искать в вымысле. Но это также признак внутреннего противостояния между актуальным и потенциальным, между тем, что есть, и тем, что еще предстоит». – After Death.
В книге Свет, обманувший надежды Иван Крастев и Стивен Холмс различают два стиля разоблачения: «один – на службе ценностям Просвещения, другой – на службе циничному и беспринципному отказу от ценностей вообще». Авторы осознают, что это разделение устарело, отмечая, что понятие разоблачения «предполагает резкое разграничение между частными мотивами и публичными оправданиями», и в борьбе с циничными правителями нужно вернуться к моральным оправданиям. Перед ними встает вопрос о том, как разоблачить либеральное лицемерие и при этом не перейти на сторону иллиберальной идеологии. А что, если выйти из этой игры в политическую философию и воспринимать мир как игру с переменными между радикальной открытостью и скрытностью?
По поводу сетевой формы. Свен Люттикен посоветовал мне прочитать книгу Кэролайн Левин Формы (Forms), в которой целая глава посвящена сети как форме. Совершенно бесформенный характер сетей она рассматривает как «антитезу формы». Сетевая эстетика с ее гладким околонаучным дизайном привлекает с первого взгляда, но те, кто разбирается в искусстве, сразу поймут, что всему этому грош цена. Левин отмечает, что для некоторых теоретиков именно «сопротивление форме делает сети продуктивными с точки зрения политики и эмансипации». Сети обладают «способностью создавать проблемы и вскрывать ограниченные совокупности». Обладают ли сети той же незримой связностью внутри культурной матрицы?
Для Левин сеть остается дискурсивным конструктом, присущим определенным авторам, – паутиной взаимосвязанных текстовых ссылок. Делёз утверждает это, Латур – то; Гринблатт говорит А, а Клиффорд – Б. Не скатываясь в витализм, можно утверждать, что сети – это живые сущности. И если перестать их обслуживать, мир узнает, насколько они динамичны. Несмотря на всё хвастовство о самодостаточности и автономности, с исчезновением системных администраторов программное обеспечение просто перестанет обновляться. Как только дороги перестанут обслуживаться должным образом, а весь персонал уйдет в отставку, вся транспортная система быстро рухнет. Вот почему визуальная сторона сетей выглядит так мрачно и болезненно. Каждое изображение – это постоянно меняющееся скопление связей, которое нужно зафиксировать до того, как объект исчезнет. В то же время стоит отметить, что сети – это моментальные снимки реального, которые не претендуют на какую-либо тотальность. В соответствии с Адорно, мы могли бы сказать, что вся сеть – это одна большая ложь.
Находясь за железным занавесом, поэты-диссиденты продолжали творить, будучи уверенными в том, что их произведения каким-то образом выживут и будут оценены по достоинству. Как пишет Энн Бойер в книге Руководство разочарованной судьбы (A Handbook Of Disappointed Fate), то время уже прошло. «Теперь поэзию, которая когда-то сама служила поисковой системой, можно встретить повсюду. Она так же доступна для поиска, как и любая другая информация». Следуя примеру Фрэнсис Йейтс, Бойер отмечает, что когда-то поэзия выполняла социальную функцию, служа структурой памяти и дидактическим пособием. «Поэтическая песенность была полезна для памяти». Наряду с появлением печатного станка, средств массовой информации и интернета мы стали свидетелями того, как разрушился механизм запоминания. Этот недуг, тщательно диагностированный Бернаром Стиглером, развился до такой степени, что мы не можем вспомнить даже свой собственный адрес и номер телефона. «В отсутствие фильтра благополучия, – пишет Бойер, – поэт в своей забывчивости не отличается от всех остальных. Если признать, что поэзия – это порнографическое мщение самому себе, то таковым теперь является и любая другая форма современного самовыражения». Остается только бесконечное множество лозунгов, мемов, иконок, знаменитостей, напоминающих бренды, – так же, как фамилии авторов, фигурирующие лишь в страховых возмещениях и ссылках в рецензируемых журналах.
Какую роль в эпоху хаоса и сложности играет дизайн? Какой вклад он вносит во времена экономических кризисов и спадов? Не является ли он идеальным инструментом для ускорения краха? В этой связи возникает вопрос, не может ли дизайн, будучи по своей сути спекулятивной работой, процветать только тогда, когда дела идут в гору. А нельзя ли представить обратный ход вещей? В смысле, можем ли мы спроектировать упадок? Речь идет не о хитроумных способах стимулирования нулевого роста. Как придать форму энтропии? Что будет, объединись Вирильо с Уорхолом? Эстетика случайного. Можно ли спроектировать противоречия, с которыми невозможно будет жить, но которые вскроют всю правду? Зачем стремиться к плавности и привлекательности, когда на наших глазах разрастается грибовидное облако кризиса?
«Усложнение, понимаемое как компромисс между стабилизацией и диверсификацией, случайностью и порядком, интеграцией и вариативностью, равнозначно утрате последних следов телеологии». – Реза Негарестани.
Стремление к глубокому против удовольствий мелкого.
Данные – сырье, из которого добывается информация, – хранятся, копируются, перемещаются и изменяются еще быстрее, чем когда-либо прежде. Их квантовый скачок настолько масштабен, что не поддается нашему воображению. Когда вокруг нас сосредоточены датчики интернета вещей, рекомендательные системы искусственного интеллекта, невидимые алгоритмы, электронные таблицы и блокчейн, определить «разницу, которая делает разницу», о которой говорил Бейтсон, становится невозможно.
Мы столкнулись с тем, что эффективность разнообразия снижается. Даже если данных – хороших или плохих, – становится всё больше, мы тем не менее перестаем получать новые знания. Пик данных приближается. По аналогии с «пиком добычи нефти» можно сказать, что пик данных – это момент, когда достигается максимальная скорость добычи, почле чего логика платформы перестает работать. А дальше? Наступает крутой спад, пока системы и их пользователи не окажутся за пределами опасной зоны энтропии. Большее количество данных не приведет к увеличению объема информации и повышению информированности граждан, не говоря уже о распространении критики. Как только мы достигнем пика данных, концепция «качественная информация ведет к более качественным решениям» перестанет работать. Смысловые единицы больше не представляют существенных различий, и теперь перед нами открывается бездна битовой гнили. После пика деградация данных будет расти в геометрической прогрессии, а базы данных исказятся до неузнаваемости. То, что у данных нет никакой внутренней ценности, мы знали и раньше. Но что произойдет, когда данные перестанут обеспечивать нам конкурентное преимущество, и сама идея «обоснованных решений» потеряет всякий смысл? Теперь мы всё больше понимаем, что данными можно манипулировать, они подпитываются подпороговым воздействием на поведение и фильтруются при помощи алгоритмов.
Подобно тому как империалистический XIX век породил революционный национализм, глобалистское начало XXI века определяется регрессивной цифровизацией.
В результате нынешней стагнации платформ растут безразличие, цинизм, отрицание, скука и неверие. Мы попали в бурный вихрь диалектических сил и уже не можем провести различие между радикальными технодетерминистскими силами (такими как автоматизация, ИИ и 5G) и коллапсом человеческого сознания. Это приводит к массовой депрессии, отторжению, вспышкам гнева, страха и недовольства.
