Тяжко слушать, что люди говорят друг о друге, видеть, как они это делают, и важно понимать, что всё это временно, а не вечно.
Все хотят знать правду, а им, наверное, чаще говорят или откровенную ложь, или полную глупость. Вы не монах, и жизнь ваша не монашеская, следовательно, и врать мне вам нечего. Этого в моей жизни было предостаточно. Окружающие меня грехи в одиночку не даются, или вкупе с дьяволом, или с неверием. Вы когда-нибудь играли в шахматы? Там есть фигуры: пешки, кони, офицеры. Жизнь — это не шахматы, это игра в «Чапаева», кто кому втолкнёт, и кто кого дальше выпихнет или глубже впихнёт. Мир никогда не переворачивается, это мы со своей гордыней крутимся, как черти на сковородке. Вам, к примеру, сейчас не жарко, головокружения нет?
— Мне абсолютно комфортно и …
Она меня не дослушала и, осторожно развернувшись, пошла своей шаркающей походкой в комнату. Прожив и пострадав такую бурную жизнь, она почему-то всегда предпочитала свою маленькую кухню.
Она вернулась.
— Извините, а почему вы, как правило, приглашаете меня именно сюда?
— Здесь меня не слышат другие мужчины, хотя мне очень важно, чтобы меня не видел и не слышал только один человек.
— Кто кричит, того имеют, кто шепчет и молчит, того лелеют.
— Оставьте вашу философию. Я хочу сказать, он был первым и единственным мужчиной, у которого я…, которому я…
— Я понимаю, что вы хотите сказать.
— Вы догадливы не по годам. Вы, видимо, глубоко познали жизнь.
— В молодости я подрабатывал землекопом, — коротко ответил я.
— Если бы не ваша профессия, я бы подумала, что имею дело с законченным извращенцем.
— Мне нечто подобное очень подробно, ничего не стесняясь, рассказывала одна женщина при случайной встрече. Это было около месяца назад. Она говорила очень трогательно, страстно и, как мне тогда показалась, очень искренне. Я ей верил, я хотел ей верить. Думаю, она меня не обманывала.
— Его я вспоминаю очень редко, но всегда с радостью. Его я вспоминаю редко, ибо мои соски грубеют в одно мгновенье, а мне стыдно, ибо возраст уже не тот, давно не тот. Мне хочется его вспоминать. Я иду к зеркалу, и в это время мне кажется, что я не вижу на своем лице ни одной морщины. Мне неловко его вспоминать, ибо я поднимаю глаза вверх и вижу свои седые всклокоченные, редкие, очень редкие волосы. Мне тяжко его вспоминать, когда я еле передвигаю ноги по направлению к столь опротивевшей мне кухне.
Я готова составить ваше счастье, — так говорили девушки в далекие времена.
Я сделаю его счастливым, — так говорили в моё время. — В настоящее время я понимаю, что у меня не получилось ни первое, ни второе, и времени больше нет. Это у вас впереди ещё многие сотни страниц, а у меня остался один большой белый ватман.
С ним было — что начало, что конец, что интермедия — всё восхитительно. Нет, никак не могу сказать «божественно», ибо в мои годы это имеет только одно значение, и оно точно не мирское. Он всегда умел увидеть на красном золотое, а не на белом черное.
Вы знаете, как он молчал в эти минуты. Он даже не дышал, и тогда у меня возникало ужасное ощущение, что он умер. Я смотрела на него, как на новорождённого, и думала, только бы раздышался. Я всегда старалась опередить его, чтобы прочувствовать всю силу его страсти. Можно дышать и можно услышать, можно задержать дыхание и быть понятым, можно кричать, и тогда всё можно.
Если человек может, он может даже кончиками пальцев.
Если что-то было подо мной или под ним, это была лишь точка опоры, чтобы оттолкнуться и взлететь. Я наслаждалась его силой, чистотой, уверенностью. Я наслаждалась мужчиной. Глухонемым от рождения мужчиной.
Что не дано ему, приходило в меня. Я любила его тишину. Его искренность и постоянно удивлённые глаза, в которых была только я, его всю жизнь молчащий рот, и его нежные губы, и язык, и руки, и пальцы. Под ним мне никогда не было тяжело, под ним я всегда хотела задохнуться.
— Я устала.
— Если можно, продолжайте.
— Зачем это вам? Я здесь перед вами душу изливаю, И не смотря на все потери, унижения и страдания все женские слёзы по своему горю и химическому составу абсолютно одинаковы.
— Вы разбираетесь в химии?
— Вам — то какая разница. Когда-нибудь, если доживете, вас так же спросят о неврологии.
— Если можно, продолжайте.
— Устала.
— Давайте перенесём всё на следующий раз.
— Нет, хочу сказать ещё немного. Останьтесь. Послушайте меня, прошу вас, пожалуйста.
— Конечно, я рад, что ОН до сих пор придаёт вам силы.
— Благодарю вас. Иногда он становился слабым и беспомощным. Так дано природой, и тогда я приближалась к нему и смотрела своими ошалевшими глазами на него, я дышала на него, и он оживал, как принц в сказке. Он медленно, словно очнувшись от тяжёлого сна, поднимал свою голову, и в ожидании продолжения чуда я падала на него лицом вниз, но от этого мы загорались ещё быстрее. С ним всё было просто. Он не мог ничего сказать, и я никогда не знала, что он мне напишет, но я всегда знала, что ему отвечу.
Зачем кричать в небо, если можно дышать в тело.
Это только в детстве при езде на самокате дух захватывает, когда отталкиваешься одной ногой, на велосипеде — двумя, а на машине — рядом с хорошим шофером улетаешь в дальние дали. Шрамы радости буквально исчертили его лицо, ибо радость, как и молния, всегда обжигает и никогда бесследно не проходит.
Иногда он приходил в мою квартиру, и мы целыми днями лежали рядом друг с другом совершенно обнажённые, и смотрели на включенную лампу, которая висела над нами. Иногда он приподнимался, не вставая с кровати, писал мне короткие, полные нежности записки, каждая из которых заканчивалась словами: «Смотри на солнце», — и мы снова смотрели на эту лампу на потолке. Она никогда не гасла и даже не мигала.
— Я никогда не был на солнце, но некоторые говорят, что там очень жарко. Я чрезвычайно доверчив. Это отрицательная черта моего характера.
— С ним я была сама скромность. Мною гордились соседки — старушки и незамужние женщины — коллеги. Длина моих рукавов доходила до самых кистей, а длина юбки оканчивалась у самых щиколоток. Ох! Если бы они знали, что я испытываю с ним, что я позволяю себе и ему, они всё равно бы
