конечно, пришлось изменить на пирог, а про телефоны и интернет вообще не упоминать, а то бы не поняли. Но суть он донёс.
— Ох и работа у тебя, Вася, ох и весёлая, — хохотала беловолосая водяница. Её, Василий теперь запомнил, звали Снежаной. — И как это мы раньше о рекламе не слыхивали? Ты приходи к нам на бережок, сказывай.
А Мудрик не смеялся, огорчился — ему стало жалко Пашку. И Марьяша сидела недовольная. Может, тоже из-за Пашки. Ну, у всех разное чувство юмора: один будет под столом валяться, а второй не поймёт, где тут лопата.
Василий, ободрённый таким интересом, рассказал ещё пару историй о провальных креативах и опечатках (например, о том случае, когда в листовках вместо «Необъятный мир» написали «Необъятный жир», да так и начали распространять, и на эту фотовыставку просто валом повалил народ).
— Ох, — заходилась смехом рыжеволосая, Ясна. — Жир! Что ж они увидать-то на тех лубках надеялись?
— А жёнку мельника из Белополья, Голубу! — вторила ей Снежана.
Так за приятными разговорами и скоротали время, пока не вернулся Тихомир. Злой, как будто его восемь раз заставляли переделывать креатив, но всё равно не одобрили.
— Ишь, паскуда! — закричал он издалека, воздевая кулак. — Дары брать, это завсегда пожалуйста, а как лесом делиться — я, мол, тут не хозяин!
Чуть успокоившись, он пояснил, что тот самый леший, на которого они рассчитывали, дал задний ход. Видно, не хотел проблем со старым хозяином, с тем, что жил в чащобе с незапамятных времён. Указал на какие-то кривые и трухлявые сосны на опушке, разрешил их взять, остальное, сказал, не его территория, да и был таков.
— Видно, Василий, придётся к дядьке Добряку идти, — зло сказал Тихомир. — Тьфу, пропасть! Ну, ты с ним ладишь, тя он послушает.
— А чего сразу я? — не согласился Василий, но его особо и не спрашивали.
Прямо сейчас к Добряку он, само собой, не хотел. Нужно ещё подумать, подготовить речь. Как просить, с уважением? Или сказать как само собой разумеющееся: мол, дело движется, пора бы и дерево везти…
— А в лесу без спроса прямо ничего не взять? — уточнил Василий. — Ни ягоды, ни грибы, ни бересту?
— Рубить-то нельзя, а бересту — отчего ж, можно, — ответил Тихомир. — Про кажную ягоду ведь не станешь вопрошать.
Так что Василий решил идти за берестой. А там, если повезёт, и вечер наступит.
Марьяша вызвалась идти с ним, показать, где растут берёзы. Мудрик собирался остаться на берегу, поглядывал на водяниц, но они ушли, не захотели сидеть с ним одним. Василию даже стало за него обидно.
Так что к лесу пошли втроём, и хорошо: на полпути вспомнили, что идут без ножа, и Мудрик вернулся к бабкиному дому, благо недалеко. Хороши бы они были, если бы вернулись домой с пустыми руками!
Лес был по большей части хвойный, но у одного края молодые, редко стоящие сосны и ели соседствовали с раскидистыми клёнами и могучими дубами, как будто два леса шли навстречу друг другу, да тут и встретились. Как и на лугу, здесь было тихо, но тишина стояла другая, глухая, безветренная, только где-то вдали щебетала птица, и ей иногда вторила другая. Кроны сомкнулись над головой зелёным пологом, и солнце пятнало его.
Волк отставал, что-то разнюхивая в высокой траве. Василий подумал, не нацеплял бы клещей. Придётся проверить дома.
А потом он заметил выжженный ровный круг, обсаженный грибами, и что-то шевельнулось у края, тоже чёрное — жабы и змеи! Марьяша ахнула, прижав ладонь к груди, и Мудрик остановился.
Василий потянулся к телефону, чтобы сделать фото, вспомнил, что телефон сожран Гришкой, и подхватил Волка на руки. Тот извивался, тяжёлый, но отпускать было нельзя. Полезет ведь, дурак такой, а если змея ужалит, как его лечить? Ветклиники тут нет, противоядий тоже. Будь ты хоть Вещий Олег, не спасут.
Над головой хрипло каркнула ворона, и жабы запрыгали прочь, и змеи зашуршали в траве, уползая. Василий только надеялся, что ни одна не ползёт в их сторону.
— Ведьмин круг! — выдохнула Марьяша. — Откуда? Нет у нас ведьмы, то мне ведомо точно!
— Ну да, а ведьмы так сразу и говорят: я, мол, ведьма? — скептически сказал Василий, отпуская Волка. — Вот, как видишь, ведьма тут есть.
И тут же, вдохновлённый новой мыслью, спросил:
— А как её найти?
Ведь ему, может быть, и не обязательно искать колдуна. Может, вернуть его домой сумеет и ведьма.
— Ежели до сих пор мы о ней не прознали, да лешие не донесли, то не хочет она объявляться, — безрадостно сказала Марьяша. — Пришлая, может: нам-то выйти хоть и нельзя, а другим людям сюда путь не заказан. Творит ворожбу на нашей земле, тут ей, видать, сподручно вершить дела свои чёрные…
И добавила, подняв на него испуганные глаза:
— Боязно мне, Вася, дело-то недоброе. Бродила я тут на днях и круга этого не видала. Лихо деется, лешего бы поспрошать…
— Спросим, конечно, — согласился Василий, а сам уже пожалел, что сунулся за берестой. Казалось бы, что такого, круг и круг — он даже, кажется, читал, почему грибы могут так расти, — но эта выжженная трава, гадюки, жабы… И два человека стоят рядом с круглыми глазами, паникуют, и Волк рычит. Тут, в общем, и сам занервничаешь.
— Сейчас мы очень быстро добудем бересту, — сказал он, оглядываясь, — а потом свалим отсюда нафиг.
Поднялся ветер, загудел, раскачивая ветви, и невидимая ворона каркнула опять, как будто рассмеялась хрипло и коротко.
Глава 11. Василий ссорится
Следующие несколько дней прошли относительно тихо и мирно. Не то чтобы совсем, но могло быть и хуже. Всегда может быть хуже.
Дядька Добряк проследил, чтобы в каждом дворе вырыли компостные ямы, а потом заставил приняться за бурьян и расчистку дороги. Местные ныли и отлынивали. Если видели Добряка, что-то щипали для вида, а проходил — бросали работу. Василия они и вовсе не стеснялись, болтали на лавках, лежали на траве, поплёвывая в небо, лузгали семечки и сорили тут же, как будто и знать не знали ни о каких компостных ямах.
Василий ходил злой, потому что по-глупому поссорился с Марьяшей.
Вот это, то самое, что его душило, пришло и на следующую ночь, а когда он потянулся за серпом, никакого серпа в изголовье не оказалось. Выяснилось, что Марьяша вернула его дядьке Добряку, но не предупредила. И окно кто-то приоткрыл, хотя Василий просил этого не делать и лично проверил, когда ложился, что всё заперто.
— Да тебе вообще
