Она уже готова проскользнуть внутрь – Йоун рассердится, что она где-то шастает и до сих пор не приготовила еду, – но останавливается и прислушивается. В голосе Йоуна звучит разочарование. Она прижимается ухом к двери.
– Нужно было еще попытаться. Ничего? Никто не сказал ни слова?
– Я не спрашивал напрямик, – тихо и робко отвечает Пьетюр. – Это вызвало бы подозрения. По-твоему, мне надо было…
– Нет, конечно, нет. Ты все сделал верно. Извини, я…
– Я знаю. Но тебе нечего бояться.
– Разве что… – Голос Йоуна звучит угрюмей. – Тут полным-полно пещер и расселин. А вдруг…
– Вздор! – твердо возражает Пьетюр. – Куда вероятней, что датские купцы…
– Ты не раз уже поминал Данию. А я тебе толкую, что обстоятельства складываются не в нашу пользу.
Оба замолкают, как будто каждый ждет, что заговорит другой.
Роуса задерживает дыхание, но молчание длится и длится. Ей приходит в голову, что они могут увидеть, как она подслушивает под дверью. Она ныряет в тепло освещенной кухни. Йоун и Пьетюр стоят по разные стороны стола.
Ожидая, что Йоун станет бранить и расспрашивать ее, Роуса торопливо лепечет:
– Я собирала клочки шерсти. В хлеву. Я приготовлю nattverður.
– Не нужно, – говорит Йоун, не сводя взгляда с Пьетюра. – Поешь без нас. Мы выйдем в море. Не жди нас до утра.
– В море? Сейчас?
– Пьетюр слыхал, что нынче здесь ходит треска.
– Но сейчас ночь!
– Мы хорошо знаем море. – Йоун сжимает Роусу в коротком, но крепком объятии, и она чувствует, как колотится его сердце. Он тяжело дышит. – Идем, Пьетюр.
За ними захлопывается дверь, и Роуса остается одна в теплой пустой тишине. Она прислоняется к hlóðir, обдумывая услышанное. Чего он боится? И почему они разговаривали о каких-то слухах и датских купцах? Пьетюр утверждал, что ничего не слышал. Но Роуса нимало не сомневается: если о Йоуне и ходят толки на юге, то рассказывать об этом Пьетюру никто бы не стал.
Она вздыхает, переводит взгляд на лежащий на столе хлеб и понимает, что не может заставить себя поесть. Вместо этого она подметает пол. Она не так глупа, чтобы поверить, что они сейчас выйдут в море. Они просто избегают ее. Им нужно поговорить с глазу на глаз. Но почему же они ушли из дома? Почему бы не пойти в baðstofa или на чердак?
Задержав дыхание, она прислушивается к шуршанию и вздохам дома. Говорят, Анна перед смертью сошла с ума. Может, ей тоже мерещились всякие звуки? Может, это и есть признак безумия?
Роуса больно щиплет себя и сильно прикусывает губу, пока не чувствует медный привкус. Потом достает бумагу, перо и чернила.
Милая мама,
Я рада, что тебе стало лучше. Здесь все так странно. Я слышу непонятные звуки, и мне чудится, будто надо мной нависла какая-то беда. Но это, наверное, всего лишь игры воображения. Йоун
Роуса снова вздыхает и вычеркивает все, кроме «Я рада, что тебе стало лучше». Потом складывает листочек маленьким квадратиком и опускается на колени, чтобы спрятать его между половиц под кроватью, туда, где лежат остальные письма.
Ладонь ее натыкается на что-то холодное и острое. Сперва она отдергивает руку, потом снова осторожно нащупывает неизвестный предмет и вытаскивает его на свет.
Это нож. Он потускнел, будто пролежал без дела не один месяц, и, вглядевшись пристальнее, Роуса замечает на кончике лезвия бурые пятнышки. Похоже на ржавчину, но цвет ярче. Она поддевает одно из пятен ногтем, и оно легко отслаивается. Почувствовав во рту привкус металла, она осознает, что снова прикусила губу.
Во рту у нее пересохло, сердце трепещет в груди. Она прислоняется головой к двери и достает из кармана маленькую стеклянную женщину. Фигурка холодна – она всегда холодна, хоть и должна нагреваться от тепла ее тела.
Часть третья
Кровавые ночи – ночи скорой расправы.
Исландская пословица из «Саги о Глуме Убийце»Йоун
К югу от Мунодарнеса, декабрь 1686 года
Прошлое нельзя укрыть под коркой морского льда. Я стал тем, кто я есть сейчас, задолго до того, как на поверхности воды показалась бледная рука. Мне бы хотелось представить, что время – это леска для ловли рыбы и что, ощупывая ее, я сумею понять, в какой же момент совершил ошибку, привязав себя к камню, который когда-нибудь утянет меня за собою на дно. И все же, как ни бьюсь, я не в силах понять, когда леска начала перетираться.
Иногда я гадаю, слышит ли меня Господь. Молитвы сыплются с моих губ, как мелкие камешки, но Он молчит в ответ.
Даже Создатель не сумеет сделать прошлое небывшим.
Я съеживаюсь в канаве. Позади семь утомительных дней пути от Стиккисхоульмюра. Башмаки из тюленьей кожи промокли, в горле скребет от страха и резкой навозной вони. Шагах в пятидесяти от моего укрытия виднеется чей-то дом, но я не сдвинусь с места, покуда не стемнеет. Под покровом темноты я проберусь в хлев и, даст Бог, мне удастся разжиться горсткой зерна и напиться из кормушек овец. Я прижмусь к их теплым бокам и буду, как милости, ждать забытья.
Но долго отдыхать мне нельзя. Я знаю, что за мной уже идет погоня. Закрыв глаза, я представляю их – стаю жарко дышащих волков, напавших на след. Мне нужно протянуть еще три дня. А дальше – пускай хватают меня, пускай убивают, это уже неважно.
Я сижу на корточках. Хлюпающее месиво подается под моим весом и булькает едкими пузырями. Глаза слезятся. Я шепчу молитву, и собственный голос кажется мне чужим, а потом я засыпаю, свесив голову на грудь.
Студеные ночи тянутся мучительно долго, и я то просыпаюсь, то снова проваливаюсь в сон. Мороз заползает в мои внутренности, щекочет перышком кости. Я сплю очень чутко, боясь, что иначе проснусь от холода приставленного к горлу ножа или не проснусь вовсе.
Открыв глаза, я вижу набухающий на горизонте бледный зимний свет. Нельзя, чтобы меня заметили. Я снова съеживаюсь в своей канаве. Мой путь лежит на юг, но от мысли о том, чтобы передвигаться днем, у меня меж лопаток пробегает холодок. Однако ночные переходы таят другую опасность: земля в Исландии всегда беспокойна, словно неугомонный зверь, всегда готова проглотить ни о чем не подозревающих путников.
Солнце восходит, как всевидящее Божье око. Я обнимаю себя руками и пытаюсь произнести: «Аминь».
Но вместо этого слышу дрожащий шепот: «Анна. Анна. Анна».
Наконец я заставляю себя выбраться из канавы и продолжить путь.
Над головой у меня взмывает кречет, востроглазый охотник, оседлавший ветер. Я вспоминаю, как впервые поймал двух птенцов, чтобы продать их датским торговцам. Несколько недель я следил за самкой, согревавшей яйца своим теплом. Сперва она настороженно косилась на меня, но скоро привыкла, и я мало-помалу подбирался к гнезду все ближе и ближе.
