тоном, не похожим на вопросительный.
– Просто хочу, – настаивал Гонсало. – Я же имею право.
Врач добродушно улыбнулся и попытался приобнять Гонсало, но тот увернулся.
– Не знаю, – ответил гинеколог и пошел к выходу на парковку.
Гонсало очень хотел знать ответ, он предпочел бы знать, хотя и не понимал, зачем и для чего. Может, даже чтобы дать младенцу имя. Он вернулся в палату и присел на кресло-кровать, где ему предстояло провести ночь. Взял Карлу за руку как раз в тот момент, когда в соседней палате раздался крик новорожденного. Карла очнулась, она не желала говорить и снова уснула. Гонсало не смог заснуть и не отпускал ее руку всю ночь.
Потянулись дни ровной, приглушенной печали, ранящей душу так, как наносит рану эхо жуткого крика. Под вечер они смотрели фильмы Эрика Ромера, причем иногда Висенте оставался с ними на какое-то время перед телевизором, не столько заинтересованный, сколько скучающий. Он догадывался, что просмотр фильмов – всего лишь способ нарушить тишину.
Однажды утром они узнали, что Проходимец скончался, но не от рака – лечение прошло успешно, – а от сердечного приступа, когда он играл на гитаре в баре на улице Матукана. Карла уже почти месяц не выходила на улицу, но теперь решила, что имеет смысл вернуться в мир из-за похорон. Старика похоронили в Парке Воспоминаний, на слишком дорогом кладбище. Для этого многочисленному потомству пришлось изобрести сложную систему чеков, денежных переводов и векселей. На церемонии два приятеля усопшего и трое его детей, включая мать Гонсало, говорили о нем в одинаково лестных выражениях.
По завершении похорон Карла и Гонсало присели на каменную скамью в тени кроны старого гинкго билоба.
– Что ни говори, а твой дедушка был приятным, – сказала она, просто чтобы что-то сказать.
– В смысле?
– В тот день, когда мы с ним встретились, он мне понравился, несмотря ни на что. Да, он был придурковат, но симпатичен, хотя это звучит странно.
– То есть?
– Когда заранее знаешь, что кто-то – недоумок, все равно он может понравиться.
– Возможно, хотя мне он никогда не нравился, – отрезал Гонсало. – Дед был соблазнителем, поэтому и показался тебе симпатичным.
Они пошли к машине, думая о своем потерянном ребенке. Гонсало начал называть породы деревьев, словно приветствуя их: квиллайя, клен японский, бук европейский, эвкалипт, лагерстремия, голубая ель.
– Вот не знала, что ты спец по деревьям, – искренне удивилась Карла.
– Вовсе нет. Просто однажды Висенте спросил меня в Межкоммунальном парке, какое это дерево, а я не знал, что ответить, и смутился. После этого и стал интересоваться.
– А я различаю деревья плохо, – призналась Карла.
«Но если не знаешь названий деревьев, ты их придумываешь». По дороге домой Гонсало вспомнил эту фразу, вычитанную неведомо где, должно быть, в средневековом трактате. Затем он подумал об этих новых кладбищах: всего несколько надгробий, разбросанных по великолепному парку с тщательно ухоженным газоном, похожим на поле для игры в гольф. Ему очень не нравились такие погосты, они казались ему фальшивыми, источающими неуместный оптимизм, лишенными благородства и красоты.
– Все равно мне нравится название этого кладбища, – негромко пробормотал он.
– О чем ты?
– Парк Воспоминаний, – ответил он. – Не люблю такие парки, но название этого мне по душе.
– Ну и ладно, – сказала Карла, просто чтобы что-то сказать.
В ту ночь Гонсало разговорился во сне, чего прежде не бывало, или бывало, но иначе, потому что в этот раз звучали не отдельные слова, а целые фразы. Говорил он так громко, что разбудил Карлу, и она смогла выслушать его. «Ты не имеешь права требовать у меня это», – одна из фраз. А вот остальные: «Метро было переполнено, и я предпочел пойти пешком»; «Дай-ка мне его пнуть, подонок»; «Совсем не жарко»; «Я помню, конечно же, помню».
Карла попыталась вообразить его сон, смысл которого казался ей непостижимым и в то же время достаточно точным. И, хотя не имеет смысла принимать решения на основе сна, тем более чужого и невнятного, вид бормочущего во сне Гонсало укрепил в Карле убеждение: больше она не станет пытаться забеременеть.
«Природа мудра», – изрекла ее мать, узнав о потере. Несмотря на то что для Карлы мало что было менее приятным, чем согласие с матерью, пришлось признать: ее тело само приняло решение, и оно – правильное. Да и первоначальное недовольство Висенте теперь казалось предостережением, предчувствием грядущего.
– Нам ведь и так, без общего ребенка, хорошо, – сказала она тем утром Гонсало. – Ты отличный отец, самый лучший для Висенте.
– Благодарствую, – удивленно ответил он. – А Леон?
– Леон не стоит и гроша.
– Тогда давай порешим его?
– Можно.
– А как?
– С помощью «кольта» 45-го калибра, – хитро улыбнулась Карла.
– Надежнее из автомата, – заметил Гонсало.
– Или отравить.
– Крысидом.
– Но лучше гильотинировать.
– Давай посадим на кол.
Некоторое время они продолжали смеяться, воображая и подробности преступления, и алиби.
– Прошлой ночью ты разговаривал во сне, – сообщила Карла, желая сменить тему, хотя у нее было двойственное ощущение, что это не так, и она продолжает говорить о том же.
– И что такое я сказал?
– Много слов, много фраз. Не помнишь? Разве ты не можешь вспомнить сон полностью или частично?
– Нет, ничего не помню. А что я говорил?
– Много разного.
– Например?
– Уже не припомню. Но, кажется, ничего плохого. Я не очень-то поняла.
Много лет в те выходные, когда Висенте находился у Леона, они пользовались случаем, чтобы устроить вечеринку или обед. Теперь Карла и Гонсало стали неохотно общаться с приятелями. Не сговариваясь, оба предпочли не принимать гостей какое-то время, поскольку требовалось отремонтировать дом.
Впрочем, в одну из пятниц Гонсало объявил, что поэт Сальга́до придет к ним отобедать («бедняга подавлен сильнее чем обычно», – оправдывался он). Карла расстроилась и спросила, не лучше ли им вдвоем с приятелем пойти в какую-нибудь пивную?
Весьма довольная своим решением, она прилегла на кровать, чтобы послушать только что купленную пластинку Хуаны Молины[17]. Однако вместо того чтобы воспользоваться одиночеством и включить аппаратуру на полную громкость, она надела наушники плеера, который был как новенький, поскольку его подарили ей незадолго до рождения Висенте, и она им почти не пользовалась. Тогда Карла еще не подозревала, что ее отношения с музыкой тоже вот-вот изменятся, и, вероятно, необратимо. Она вставила в плеер батарейки от пульта дистанционного управления и начала слушать первые песни диска, которые ей понравились, вот только попытка возвращения к наушникам оказалась сложной, неудобной, какой-то абсурдной. Карла чувствовала: чего-то не хватает, и у нее нет права отключаться таким образом, поскольку она подвергает себя некой опасности. Поэтому она сняла наушники, вставила диск в аудиосистему и принялась резать фрукты для салата. Прослушала записи два раза подряд, и музыка показалась ей
