Книга Командир Гуляй-Поля - Валерий Дмитриевич Поволяев

погрузил громоздкий куль с вещами, который тот вез из Москвы, рядом поставил куль с мукой и большой узел с дорожной снедью – в узле были пироги, вареные яйца, две буханки хлеба и шмат сала, специально приготовленные бабами, чтобы художник, не ощущая приступов голода, мог добраться до дома, – и лично отвез на станцию. Там – пристроил на проходящий поезд, разогнав мешочников и очистив для Куликова целую полку. Тот пробовал сопротивляться:

– Полка для меня одного – это много!

– Садись! – Пантюшка безапелляционно ткнул черенком плетки в лаковую, до зеркального блеска натертую задами полку, выдохнул грозно: – Кому сказали – садись!

Художник покорно сел на лавку.

– Да мне одного маленького местечка хватит, – жалобно пробормотал он, сделал попытку подняться.

– Сиди! – грозно проговорил Пантюшка, затем, гордо выпрямившись – ну будто граф какой, – посмотрел на мешочников. – Если кто-нибудь вздумает потеснить гражданина художника хотя бы на сантиметр – кишки выпущу. – Он гулко постучал твердой ладонью по боку шашки. – Понятно?

Мешочники молчали.

Пантюшка свел брови в одну линию:

– Не слышу ответа!

– Понятно… – нестройно, вразнобой, слабыми голосами протянули мешочники.

– А где бодрость в голосах, почему ее нет? – поинтересовался Пантюшка. – Куда подевалась? – Он вытащил шашку из ножен.

– Понятно! – с испугом, довольно дружно завопили мешочники.

– Вот теперь другое дело, – удовлетворенно проговорил Пантюшка Каретников, засунул шашку обратно в ножны. – Ну! – Он крепко обнял художника, прихлопнул его по спине ладонью. – Будь здоров и не кашляй!

Мешочники, как враждебно ни были настроены к художнику, потеснить его побоялась – потеснили другие. Свои. Уже на подъезде к Москве в вагон вошел красногвардейский патруль с винтовками – синюшный, голодный, с лихорадочно блестящими глазами.

Вскоре послышался вопль одного из мешочников:

– Братцы, рятуйте! – Патруль отнял у него мешок с крупой.

– Тих-ха! – предупредил мешочника старший патруля – длинноносый, с вывернутыми двойными губами и маленькими смышлеными глазками. – Будешь орать – запечатаем горло. Чем мы запечатываем – знаешь… Буржуй ведь.

– Да какой я буржуй? – пробовал отбиться мешочник.

– Какой-никакой, а буржуй, – старший повысил голос, а его напарник направил на мешочника винтовку.

Мешочник замолчал.

Второй мешочник начал орать на патрульных:

– Какое, собственно, вы имеете право забирать мое добро?

Старший вывернул наизнанку двуслойные губы.

– Имеем.

– Этот хлеб заработан кровью!

– Чьей? Твоей? – Старший усмехнулся, повел головой в сторону своего напарника, тот все понял и с громким клацаньем передернул затвор винтовки.

– Сколько везешь муки? – спросил старший, опасно поблескивая глазами. – Три мешка?

– Ну! А что, нельзя?

– Можно. Только не так много.

– Не дам! – Мешочник, задирая растрепанную седую бороду, раскинул руки крестом. – Не дам!

– И не надо. – Старший вновь повел головой в сторону, мешочника в ту же секунду подхватили под руки и поволокли вон из вагона.

Через полминуты на улице стукнул выстрел. Старший вытер ладонь о ладонь.

– Вот и все.

Следом патрульные добрались и до Афанасия Куликова. Хоть и был мешок с мукой прикрыт старой одежкой – его не было видно, – а старший имел нюх собачий, сразу отстрелил его взглядом и ткнул пальцем:

– А это что такое? Что тут спрятано?

У художника даже голос изменился, сделался дырявым, и в эти дырки словно бы засвистел воздух. Куликов почувствовал опасность, понял, что сейчас может потерять все, что есть у него.

– Ничего не спрятано, – истончившимся, с фистулой, тоном проговорил он и сам себе сделался противен – и куда только исчез его уверенный голос, куда испарилась храбрость?

– Как ничего? – на худосочном лице старшего круто выгнулась одна бровь. – Как ничего? – Он повернул голову к напарнику.

Куликов и глазом моргнуть не успел, как мешок с мукой был сдернут с полки и брошен на пол.

– Ничего, – вновь тупо проговорил художник.

Старший подал сигнал и куликовский мешок поволокли к двери, Куликов сделал было шаг вслед, но в грудь ему уперся ствол винтовки. Куликов почувствовал, как у него обмякли ноги, и он опустился на заплеванный пол вагона.

Старший усмехнулся, произнес холодно:

– Правильно!

Так Афанасий Куликов остался без хлеба, выданного ему махновцами. Выдали чужие, отняли свои. Было так обидно, что в глотке спеклись слезы…

Справедливости ради надо заметить, что в Москве Куликов пошел жаловаться на бесчинства красноармейского патруля, и куль хлеба ему вернули.

Махно продолжал создавать Повстанческую армию. Более странной, более неуловимой и одновременно очень сильной армии среди формирований Гражданской войны – белых, красных, зеленых, синих, желтых и прочих «цветных», – чем эта, не было. Армия Махно обладала способностью возникать буквально из-под земли, из ничего, и также внезапно под землю проваливаться, испаряться, выскальзывать из рук противника.

Махновцы находили приют в любом селе, все села были для них родными, во всяком, даже самом глухом углу им оказывали радушный прием, оружие немедленно пряталось, и через несколько минут махновец мало чем отличался от крестьянина, который никакого оружия, кроме косы с серпом, в руки никогда не брал… Оружие здешний люд умел прятать так, что ищи не ищи – все равно не найдешь. Большие мастера по этой части водились в селах, примыкающих к Гуляй-Полю.

В течение двух часов отряд из пятисот сабель Махно мог увеличить до трех тысяч. Никто не умел этого делать, а батька умел.

И что было интересно – слухи об этом донеслись до Москвы, до самого вождя мирового пролетариата. Тот быстро разгадал секреты Махно и послал Владимиру Антонову-Овсеенко телеграфное распоряжение быть с «зипунным» войском подипломатичнее и по возможности держать его на коротком поводке. Если можно будет зачислить Махно с сотоварищи в Красную армию – зачислить.

Антонов-Овсеенко принял эту телеграмму как руководство к действию – ослушаться Ильича он не мог.

Тем временем петлюровцы заняли Харьков. Возникла на Украине такая мощная сила – петлюровцы. Руководил ими бывший журналист – правда, особых успехов в своей бывшей профессии не добившийся – Симон Васильевич Петлюра. Махно, услышав про Петлюру, сделал презрительное лицо:

– Пхих!

Но Петлюра был силой, иначе бы он вряд ли взял Харьков…

Не только петлюровцы, не только белые и зеленые чинили суд на Украине – в просторах «нэзалежной» появились и многочисленные соединения красных.

Одним из них командовал обаятельный, белозубый, кудрявый Павел Дыбенко – бывший матрос, председатель Центрального комитета Балтийского флота, получивший чуть позже в кабинете Ленина – Ленин верил ему особенно, – портфель наркома по морским делам, – а еще позже потерпевший сокрушительное поражение под Нарвой от немцев. Дыбенко еле спасся, убежав с поля боя, за что угодил под следствие. Некоторое время он провел на нарах, но потом вышел на волю – без партийного билета и без высоких чинов. Жизнь он начал снова. Стал подниматься с колен и поднялся-таки – жена помогла, Александра Михайловна Коллонтай, еще помог старый тюремный товарищ, с которым немало было выхлебано постной баланды – Владимир Антонов-Овсеенко, могущественный в России человек.

Дыбенко и послал Нестору Махно телеграмму: «Давай встретимся!»

Махно вместо себя на встречу к командиру Особого соединения Украинского фронта Павлу