комнате.
X.
Прошло то время, когда Тито смеялся.
Но это событие заставило его рассмеяться. Он потерял место, но не было сил искать что либо другое; денег хватало на одну только неделю.
Придя в гостиницу, Тито поставил пред собой портрет Мод в совершенно обнаженном виде и погрузился в священное созерцание ее красоты. Когда Кокаина вошла неожиданно в комнату и увидела его в такой позе, то не выдержала, бросилась ему на шею и горько расплакалась.
— Твоя статья по поводу моих танцев принесла хорошие результаты.
— Знаю, — горько усмехнулся Тито.
— Только что у меня было свидание с выдающимся американским импресарио. Через неделю мы едем в Буэнос-Айрес. Твоя редакция разрешит тебе проводить меня?
— Разрешит, — ответил он просто.
— Дадут тебе отпуск на шесть месяцев?
— Даже на двенадцать. А какие условия?
— Великолепные.
И она побежала дать приказание горничной, которая иногда грубо отвечала, когда ей говорили Пьерина.
Когда мажордом, Чсаки, доложил, что господин Арнауди (не говорил больше «барин») спрашивает барыню, Калантан не удивилась нисколько. Она очень хорошо знала, что он подвержен более длинным и коротким периодам меланхолии и мизантропии; знала, как изменчиво бывает его настроение и чувствовала, что привели его теперь к ней или привычка, или случай.
Однако поведение его показалось ей довольно странным: в его ласках сквозило что-то неискреннее, деланное, а в любовном экстазе он не доходил до обычного самозабвения.
— Твоя комната осталась такой, какой ты покинул ее, — сказала она, лаская его. — Моя любовь тоже ничуть не изменилась.
И в самом деле Тито почувствовал в тот же вечер, что Калантан осталась все той же. На другой день утром он увидел те же обои, ту же мебель, те же картины на стенах и того же величественного Чсаки, который спросил, желает ли «барин» чай по-русски, по-китайски или по-сингалезски.
— Подайте в комнату барыни.
И Тито прошел в комнату Калантан, которая еще спала, вся скорчившись, как спят маленькие дети.
Потом он медленно оделся и пошел в гостиницу «Наполеон».
— Возвращайся скорее, — сказала Калантан.
— Через полчаса, — ответил Тито.
И действительно, через полчаса автомобиль Калантан доставил Тито обратно с двумя желтыми чемоданами.
Тито проводил бессонные ночи: никакие средства не успокаивали того возбуждения, которое породил кокаин, от которого он не мог отказаться.
В гостинице ему передали письмо от приятеля-монаха, который и за него молился каждый вечер. Кокаина была занята примеркой платья и других принадлежностей туалета.
— Знаешь, Тито, я пополнела! — смеясь, заявила Мод.
— Знаю.
И как еще знал он это! Он это предвидел: это первый признак упадка. Вся женская грация, тонкость линий, гибкость членов, нежность голоса, красота волос, — все это зависит от тех желез, которые так легкомысленно дала себе вырезать Кокаина.
И все же Тито был так влюблен в эту женщину, что готов был ускорить день ее полного перерождения в дурную сторону. «Тогда никто не польстится на нее, — думал он, — и она будет принадлежать только мне! Исполнится моя единственная мечта: я буду ее последним любовником».
Однажды, когда Калантан вернулась домой, Чсаки доложил ей:
— Барин должен спешно уехать в Италию.
— Оставил письмо?
— Нет, сударыня.
— Ты проводил его на вокзал?
— Нет, сударыня. Только до гостиницы.
— А чемоданы оставил?
— Он взял их с собою. Оставил только некоторые костюмы.
— Хорошо. Можешь идти.
Она сняла с себя шляпу, поставила принесенные цветы в воду, положила вуаль на шкатулку, в которой хранилось «ее прошлое».
Два противоположные чувства будила она в обоих мужчинах: муж тешился тем, что обманывал себя, видя в жене нечто лучшее, чем обыкновенная спутница жизни: — куртизанку; а Тито мучился от ревности до того, что настаивал на том, чтобы переложить содержимое в желтые чемоданы, вперемежку с платками и галстуками, перчатками и пижамами.
Калантан, как и все женщины, была не в состоянии понять ревность, да еще ревность к прошедшему, улыбнулась снисходительно, вспомнив отчаяние Тито и свою утешительную фразу:
— Дитя, но ведь прошлое не принадлежит нам!
Да, оно не принадлежит больше, раз его украдут, чтобы увезти в далекую Америку.
Как только пароход отчалил от пристани, Мод сейчас же начала кокетничать с разными пассажирами.
А так как почти за все время перехода море было неспокойным, то Тито почти не выходил из своей каюты.
Кто-то сказал ему, что для того, чтобы избавиться от морской болезни, надо воздержаться от пищи.
И Тито постничал.
Иные советовали ему побольше есть.
И Тито ел.
Один растакуэр[16], который возвращался в родные пампасы, предписал ему сардельки.
Тито ел сардельки.
Кто советовал ему лежать, кто, наоборот, — стоять; кто давал капли, кто поил вином — ничто не помогало.
Тем временем Мод порхала по палубе и заводила знакомство с пассажирами всех национальностей. Один дипломат из Боливии спросил у нее, не страдает ли Тито от ее постоянных измен, на что она ответила, что мужская ревность все равно, что лакированные ботинки: все зависит от первого раза. Если не лопнут в первый же день, то будут держаться.
Ее видели даже выходящей из каюты первого класса, но так как это касается только Тито, то не станем останавливаться на таких невинных проделках.
Когда они проходили через экватор, Мод танцевала и заслужила много аплодисментов и подношений.
Один тенор испанский, который, как сам говорил, пел во всех больших театрах Европы и Америки, страстно прижимаясь во время бури к Мод, уверял ее, что готов провести на океане всю свою жизнь лишь бы вдыхать в себя аромат ее тела.
Но и растакуэр, увидев, что заботы его о Тито совершенно напрасны, решил заняться Мод, которая в свою очередь нашла, что этот последний «интереснее» тенора, опиравшегося главным образом
