Книга Есть такие края… - Ольга Бенич

– За что?

– Да так… Был у меня до войны муж и четверо детей. Муж – шахтер, в Горловке мы жили, под Донецком. Деньги хорошие получал, уважали его, как же, стахановец! Даже путевку в Крым дали, в санаторий, значит. Он поехал, да закрутил там с одной. Мне добрые люди быстро рассказали. Деньги все прогулял, мне телеграмму шлет, мол, вышли на дорогу. А я ему пишу, иди, мол, пешком. Ну, он как-то добрался, поругались мы сильно, но я простила, все-таки трое детей тогда было. Тут мы четвертого, Ванюшку, заделали. А он, ты знаешь, как-то потух весь, глаза какие-то рыбьи сделались. А через год, как сынок родился, он на чердаке и повесился. То ли приворожили его, то ли опоили, не знаю. Похоронила я его, а потом, как ему девять дней отмечать надо было, я пошла на базар продуктов на поминки прикупить. Хожу по рынку, вдруг бежит моя сестра, растрепанная вся, кричит: «Люба, Люба, Сережка под поезд попал!». Я так и обмерла. Побежали мы в больницу, Сереженька еще жив был, ноги ему отрезало. У нас пути, считай по двору проходили, вот он, то ли заигрался, то ли толкнул его кто, только попал под товарняк мой сыночек. Лежит на белых простынках смотрит на меня так серьезно и говорит: «Ты, мама, похорони меня в папиной оградке, а костюм мой Борьке отдай». Это дружку его. Все понимал, а ведь только девять ему было. А я, грешница, за ручонки его держу, а сама думаю: «Хоть бы тебя Господь прибрал. Не поднять мне еще троих с тобой, калекой».

Женщина говорила совершенно спокойно, ни один мускул не дрогнул на ее испитом лице, и от этого Ольгу душили рыдания, ничего страшней и правдивей она в своей жизни не слышала. Тем временем Люба продолжала:

– Похоронила я и Сереженьку, все сделала, как он просил. А через два года война. Бомбили нас сильно. Вернулась я как-то домой с работы, а вместо дома – воронка. И все мои там. И Сонечка, и Леночка, и Ванюшка. Вот так. Никого не подняла, не вырастила. А ты говоришь, спи…»

Ольга обняла женщину, прижала ее к себе, стала судорожно гладить ее волосы. Но Люба никак не отвечала, сидела как неживая, да она уже давно и была неживой. Ольге стало невыносимо стыдно за свою какую-то кукольную жизнь, за слезы, которые она проливала по пустякам, за потраченные неизвестно на что эмоции, за мелочность своих желаний и устремлений. Так, обнявшись, они просидели до утра, когда в сарай зашла командирша, и снова началась эта горестная карусель, раненые, кровавые бинты, постирушки.

Ольга сбилась со счета, сколько прошло дней в таком режиме, может два, может три. Руки ее покрылись потрескавшейся коркой, казалось, и душа окаменела. Она уже никому не сочувствовала и никого не жалела. Однажды утром сержант Изотова сказала, что кто-то должен поехать на передовую, чтобы раздать ротным санинструкторам перевязочный материал и самые необходимые медикаменты. В госпитале не хватало квалифицированных сестер, поэтому решено было отправить кого-нибудь из хозвзвода. Ольга вызвалась ехать, думая с замиранием сердца, что не отпустят. Но кроме нее никто не горел желанием ловить пули на передовой. Она получила лекарства и накладные и погрузилась в полуторку, груженную боеприпасами, специально заехавшую за ней. Казалось, машина была полностью фанерная, женщина не представляла, как такое сооружение может самостоятельно передвигаться. Но к ее удивлению, полуторка зарычала и довольно резво понеслась по ухабам. За рулем сидел пожилой дядька, представившийся Карпом Степановичем. С шутками и прибаутками они доехали до первого взвода. Непосредственно на передовой стоял ужасающий запах, который ударял в голову даже ей, которая теперь могла спать на навозе. На ее замечание, шофер сказал: «А что ты хочешь? Целая армия гадит. Ты думаешь, что самое страшное для солдата? Вонь и вошь. Так-то». Ольга передала медикаменты молоденькой некрасивой медсестричке. С разрешения Карпа Степановича она быстро пробежала вдоль окопов, выкрикивая фамилию мужа. Она не надеялась, что кто-то скажет, где его искать, ведь у Пашки не было документов, и вряд ли кто-то знал его фамилию. «А вдруг не найду?» – думала Ольга, и в горле застревал комок. Но она продолжала шутить, в ответ на шутки Степаныча, потому что не хотела, чтобы он ее о чем-то начал расспрашивать. На следующей остановке нужно было разгружать боеприпасы. Бойцы подошли к машине, начали стаскивать ящики и уносить их поближе к окопам. Ольга пошла в блиндаж к санинструктору. Возвращаясь, на бруствере окопа она буквально наткнулась на Пашу. Он был худым, грязным, с отросшей щетиной, но в глазах его светился какой-то лихой огонек. Они обнялись, им нужно было о многом поговорить, но они не могли найти слов, и молча, шли между окопов и воронок, взявшись за руки. Наконец, они остановились у порванной колючей проволоки, намотанной на два столба.

– Надо выбираться отсюда, – сказала Ольга.

– Киссон, я не могу уйти сейчас, – ответил муж.

– Почему?

– За нами Москва. А за Москвой Урал. Если не мы, то кто?

– Паша, очнись. Ты же понимаешь, что это не наша война.

– Ну да, мы только фильмы про войну смотреть можем, и слезы глотать, когда «Прощание Славянки» слышим. А как дело дошло до дела, мы в кусты.

– Но ты же знаешь, чем все закончится.

– Киссон, я своих мужиков не оставлю. Не проси. Да и кто знает, как нам выбираться? Пусть все идет, как идет.

Паша обнял жену, коснулся потрескавшимися губами ее щеки. Над ними со свистом полетели снаряды, началась наша артподготовка. Ольга оторопела от ужаса. Муж столкнул ее в ближайшую воронку, и побежал к своему окопу. Снаряды летели еще несколько минут, потом наступила оглушительная тишина, а потом откуда-то издалека понеслось: «За Родину! За Сталина! Ура!» Ольга выбралась на край воронки и смотрела, как серая людская масса поднялась из окопов и двинулась в сторону ближайшей деревни. Женщина побежала за ними, пригибаясь от страха, запинаясь о трупы, она старалась не упускать из вида ту группу, в которой, как ей, казалось, был Павел. Наступление шло сначала бодро, но достигнув окраины поселка, захлебнулось.

Пашка бежал вместе со всеми, крича во всю глотку: «За Родину! За Сталина!» Эти возгласы помогали ему преодолеть животный страх, когда он на минуту останавливался перезарядить винтовку и перевести дух, и в это мгновение, он краем сознания улавливал, что надо бежать вперед, во что бы то ни стало. Огонь обороняющихся фашистов косил его