Месяца через три стало легче. Я перешел в старший пятый класс и переехал в другую комнату, этажом ниже. Там было больше света, но царили те же теснота и беспорядок. Мы проходили Цицерона и историю Европы – весь девятнадцатый век, не без холодной иронии, изливаемой на Пио Ноно[111]. В английском классе мы читали «Бурю»[112], «Рассказ священника женского монастыря» и «Рассказ продавца индульгенций»[113], а Багги Джервуд, школьный капеллан, пытался учить нас тригонометрии-. В отношении меня он, однако, не преуспел. Иногда он пытался преподать что-нибудь из религии. Но и здесь потерпел поражение.
Его преподавание религии заключалось главным образом в туманных этических комментариях, невразумительной смеси идеалов английского джентльменства и правил личной гигиены. Все знали, что в любой момент урок мог превратиться в практическое занятие по гребле, причем сам Багги, сидя за столом, показывал, как работать веслом.
Греблей в Океме не занимались, поскольку поблизости не было воды. Но капеллан некогда входил в сборную Кембриджа по гребле. Это был высокий, сильный, красивый мужчина, с серебристыми висками, крупным, чисто английским подбородком и нетронутым морщинами широким лбом, на котором словно выведено крупными буквами: «Я за честную игру и спортивное поведение».
Самая яркая его проповедь была посвящена тринадцатой главе Первого послания к коринфянам – действительно замечательной главе, которую он понимал довольно странным, но характерным для него и его Церкви, образом. Слово charity, «любовь»[114] в этом пассаже (да и во всей Библии) Багги трактовал, как «всё, что мы имеем в виду, называя парня джентльменом». Иначе говоря, charity означало: спортивное поведение, крикет, пристойность, выбор правильной одежды, использование правильной ложки, отсутствие хамства и грубости.
Вот он стоит за широкой кафедрой, вознеся подбородок над рядами мальчишек в черных пиджаках, и говорит: «Можно пройтись по всей главе из послания св. Павла и просто подставить слово “джентльмен” вместо charity: “Если я говорю языками ангельскими и человеческими, но я не джентльмен, то я – медь звенящая или кимвал звучащий… Джентльмен долготерпит, милосердствует, джентльмен не завидует, джентльмен не превозносится, не гордится… Джентльмен никогда не перестает…”»
И так далее. Не стану обвинять его в том, что он заканчивал главу «А теперь пребывают сии три: вера, надежда, джентльменство; но джентльменство из них большее…», хотя это был бы закономерный итог его рассуждений.
Ребят такие проповеди не трогали. Но думаю, святой Петр и другие апостолы немало подивились бы мысли о том, что Христос претерпел бичевание, издевательства римских солдат, терновый венец, наконец, был пригвожден ко кресту и оставлен умирать, истекая кровью, – для того, чтобы мы стали джентльменами.
Мне еще предстояло столкнуться по этому поводу в жестком конфликте с капитаном футбольной команды, но это позднее. А пока я находился среди сверстников в Ходж Винг, и мне приходилось считаться со школьными заправилами, по крайней мере, в их присутствии. Мы все были вымуштрованы постоянным страхом торжественных, показательных сеансов буллинга[115], организованных по всей форме настоящего ритуала, когда около дюжины обвиняемых вызывались в одно из пустынных мест в окрестностях холма Брук или Браунстонской дороги. Их били палками, заставляли петь дурацкие песни и выслушать издевки по поводу моральных и социальных недостатков.
Когда через год я перешел в шестой класс, то оказался под непосредственным руководством нового директора – Ф. С. Догерти. Это был довольно молодой для такой должности человек – лет около сорока, высокий, с огромной гривой черных волос, завзятый курильщик и поклонник Платона. Из-за сигарет он имел обыкновение вести уроки в собственном кабинете, где мог спокойно смолить одну за другой, поскольку в классных комнатах курить было запрещено.
Догерти был человеком широких взглядов, и я понял, сколь многим обязан ему, лишь покинув Окем. Если бы не он, я, вероятнее всего, застрял бы на годы в пятом классе, безуспешно пытаясь пройти аттестацию по математике. Он понял, что мне лучше сосредоточиться на французском и латыни, чтобы получить аттестат повышенного уровня. Хотя экзамены по этим предметам очень сложны, туда, по крайней мере, не входит математика. А аттестат повышенного уровня имел куда больший вес, чем любой другой. Именно Догерти с самого начала стал готовить меня к университету, нацеливая на Кембриджское стипендиатство. Именно он позволил мне следовать собственным склонностям, изучать современные языки и литературу, занимаясь в основном самостоятельно в библиотеке: современную литературу тогда в Океме не преподавали.
Это было очень великодушно, тем более что сам Догерти любил классиков, особенно Платона, и мечтал заразить всех нас. Но этой болезни я всей душой сопротивлялся, классика казались мне скукой смертной. Я не вполне понимал, почему терпеть не могу Платона: но после первого десятка страниц «Государства» я решил, что не в состоянии вынести Сократа и его друзей, и боюсь, эта антипатия осталась со мной навсегда. Вряд ли здесь причина интеллектуального свойства: сходную неприязнь я испытываю и к философскому идеализму. Но мы читали «Государство» по-гречески, и текст был настолько сложен, что всерьез овладеть философской идеей не получалось. Я был так беспомощен в грамматике и синтаксисе, что на большее у меня не хватало времени.
Однако уже через несколько месяцев «Добро, Правда и Красота» вызвали у меня подспудный протест, став символом великого греха платонизма – сводить всю реальность к чистой абстракции. Словно конкретные, частные, реальные объекты не имеют собственной реальности, а представляют собой тени каких-то далеких универсальных идеальных сущностей, которые занесены в огромную картотеку где-то на небесах, где демиурги кружат вокруг Логоса, выражая свое восхищение в высоких звуках флейты английского интеллектуализма. Платонизм переплетался с религиозными представлениями директора, высокодуховными и интеллектуальными. Он был несколько ближе к Высокой Церкви[116], чем большинство людей в Океме. Тем не менее, понять, во что он конкретно верит, было не легче.
