поделитесь со мной своей премудростью. Для начала объясните, как вы лечите воспаление хитрости?
— О, это вопрос тонкий, — отвечал второй. — Если болезнь началась в тот день, когда Марс и Юпитер находились на одной линии, надо дать больному чихательного порошка, и к вечеру боль в пояснице исчезнет бесследно.
— Святой Глупиций, что он говорит? — возопил первый. — Разве так лечат сердце, ушедшее в пятки? В этом случае больному следует съесть толченую лягушку, и колики под коленкой пройдут совершенно.
— А что говорит по этому поводу святой Дураций? — ехидно осведомился второй. — Он говорит: никогда не знай, что делаешь, и не делай того, что знаешь.
— Вот как! Как же тогда прикажете толковать известное латинское изречение: «Умори́ссими пацие́нтес кровопуска́ре»?
— Нет, вы только послушайте, что он плетет! Где это видано, чтобы зайцы брили бороды в новолуние?
— В таком случае, уважаемый коллега из Болвании, позвольте мне заявить, что вы болван.
— А мне, уважаемый коллега из Ослании, позвольте заявить, что вы осел.
— А я вот возьму да как дам тебе по башке! — рассвирепел первый, и из-под мантии его высунулась увесистая дубинка.
— Нет, это я как дам тебе по башке, — возразил второй, тоже доставая дубинку.
После этого «ученые» перешли от слов к делу и принялись дубасить друг друга. Бычьи пузыри лопнули, и площадь взорвалась ликующим ревом.
— Лопнули ученые головы! Так им и надо! Пусть другим головы не морочат!
Доигрались!
— Я вижу, ученых здесь чтят не больше святош, — сказал Фило.
Мате недоуменно поморщился. Может ли быть иначе, если наукой занимаются такие, с позволения сказать, мудрецы!
— Очень уж вы категоричны, — запротестовал Фило. — По-вашему, все средневековые ученые — дураки, невежды и шарлатаны?
— Вы не так меня поняли, — смутился Мате. — Не сомневаюсь, что были среди них люди по-настоящему талантливые и знающие. Все дело в характере их познаний. Согласитесь, что наука, опирающаяся не на собственные наблюдения и выводы, а на писания отцов церкви и древние, обветшалые авторитеты, не многого стоит. Ведь вместо того чтобы активно познавать мир, схоласты слепо повторяли устаревшее, к тому же значительно искаженное, «приспособленное» к священному писанию учение Аристотеля и нагромождали горы бесплодных комментариев вокруг сочинений отцов церкви… Впрочем, третий закон Ньютона недаром утверждает, что всякое действие порождает равное противодействие. Разум человеческий — преупрямая штука: вспомните историю пятого постулата! Чем крепче были преграды на пути к истине, тем сильнее становилась потребность преодолеть их. И тринадцатый век — как раз то время, когда возникают первые попытки раскритиковать схоластов.
— Не зря мы, стало быть, сюда стремились, — ввернул Фило.
— Правда, попытки эти обходились недешево, — продолжал Мате. — Ро́джеру Бэ́кону — выдающемуся английскому философу и естествоиспытателю, а заодно францисканскому монаху — они стоили десяти лет опалы и четырнадцати лет тюрьмы. И все же Бэкон, человек, открывший силу пара, предсказавший появление железных дорог, океанских пароходов и электричества, продолжал бесстрашно заявлять, что на веру принимать ничего не собирается. Он намерен подвергать сомнению любую общепризнанную истину, ибо, с его точки зрения, существуют четыре помехи к подлинному познанию: преклонение перед ложным авторитетом, пристрастие к старому и привычному, мнение невежд и гордыня мнимых мудрецов.
— Браво! — Фило беззвучно похлопал ладонью о ладонь. — Нашего полку прибыло. Ваш Бэкон такой же враг предубеждений, как мы с вами.
— А знаете, вы не умрете от скромности, — насмешливо заметил Мате. — Кстати, о предубеждениях. Кажется, вы изволили утверждать, что в тринадцатом веке в Италии театра еще не было?
— Ну, изволил.
— Что же в таком случае мы видели сейчас? Разве это не театр?
— Помилуйте, чистая самодеятельность.
— Но неужто здесь совсем нет профессиональных актеров?
— Отчего же! Вон один из них разгуливает по канату. Жонглер.
Действительно, между двумя столбами, вбитыми перед недостроенным баптистерием, был натянут канат, по которому запросто прохаживался невысокий, похожий на балетного чертенка паренек. Его гибкую, ладную фигурку плотно облегало красное трико.
Люди, затаив дыхание, следили за его движениями. Иногда он делал вид, что падает. Все ахали, но в последнее мгновение паренек либо повисал вниз головой, зацепившись ногой за канат, либо усаживался на него верхом, и тогда зрители награждали ловкого гимнаста гулкими хлопками.
Мате показалось странным, что паренька величают жонглером: ведь он ничем не жонглирует! Но Фило объяснил, что в средние века понятие «жонглер» отличалось от нашего, нынешнего. Жонглер — значит попросту бродячий комедиант. Канатоходец, акробат, плясун, певец, клоун…
— Вот так попросту! — засмеялся Мате. — Целый театральный комбайн. Кажется, у нас это называется театром одного актера. Так ведь?
— Так, да не так, — буркнул Фило.
— Может быть, выскажетесь подробнее?
— Как-нибудь в другой раз. Не видите разве? Я собираюсь взять автограф у этого даровитого мальчика.
Мате только рукой махнул. Ну, не скоро теперь попадут они к Фибоначчи!
Между тем людям надоело просто смотреть на гимнаста. Они решили вызвать его на разговор.
— Эй, жонглер, — кричал ему снизу тот самый детина, что изображал волка, — ты почему нынче такой молчаливый?
— С чего ты взял? — отвечал тот. — Я болтаю без передышки.
— Почему же тебя не слышно?
— Потому, что я болтаю ногами.
— Пока ты болтаешь ногами, язык у тебя болтается зря.
— Не все сразу, приятель. Вот кончу болтать ногами, начну действовать языком.
— Так ты действуешь ногами и языком по очереди? Ну, этак всякий может. А ты попробуй-ка вместе!
— Ишь чего захотел! — сверкнул зубами жонглер. — Так и проболтаться недолго. А мне что-то неохота болтаться на виселице. Ну, да где наша не пропадала… Рискну, спою вам новую песню!
В руках у него непонятным образом очутился бубен, и, ловко аккомпанируя себе, он запел. Толпа с азартом ему подпевала.
ПЕСЕНКА ЖОНГЛЕРА
Эй, шуты и скоморохи,
Дурачки и дуралеи,
Вы совсем не так уж плохи,
Многих умников мудрее!
Плут-купец плутует тонко,
А дурак ловчить не станет:
Не обвесит он ребенка,
Ротозея не обманет.
Эй, шуты
