совсем плох: глаза его ввалились, губы истончали, едва прикрывая редкие, желтые щербатые зубы. Он лежал за печкой и глядел в потолок, смиренно ожидая своевременной кончины.
– Может, поживешь еще? – неуверенно спросил Сысой.
Филипп поморщился и нетерпеливо отмахнулся:
– Даст Бог, Ваську дождусь… Устал! Хорошо пожил с вами, Петруху вырастил, будет помнить и в земле лежать не одному: Феклуша под боком, – виновато улыбнулся, будто сманил из семьи чужую жену-красавицу. Плохо, что хозяйство не на кого оставить – вы с Васькой в разъездах. Про креолов и каюров плохого не скажу, только не любят они наше дело, все пойдет прахом. Лежу, и думаю – не на том месте затеяли крестьянствовать.
– Ну, почему? Есть-то всем надо! – неуверенно возразил, Сысой.
Филипп снова поморщился.
– Не на том! – повторил тверже. – Нам природным русичам Бог дал воевать и сеять, сеять хлеб и воевать. Нет пашни – нет Руси! Огороды, скот, – все не то. Выродимся как креолы, если оторвемся от пашни, – отчеканил, хорошо продуманное, вымученное жизнью в истину.
Сысой стал рассказывать о Калифорнии, где, по словам Тараканова, на полях францисканских миссий снимают два урожая в год. Места, где он сам был, от Бодеги до Тринидада, с виду ничем не хуже тамошних и никем не заняты. А возле Бодеги поля, не знавшие сохи. Паши, сей, выпасай скот, места всем хватит. Чтобы утешить старика, рассказал ему про остров Гавайю, где хлеб растет и на земле, и на деревьях. Филипп слушал, и слезы катились по морщинистым щекам. Когда Сысой умолк, со вздохом согласился:
– Вдруг, там чего и получится! А меня здесь похорони, что смог, то сделал. Вы у меня – самые близкие, за океаном никого не осталось, товарищи, с кем пришел на Кадьяк, приняли кончину по одиночкам и казармам, а ко мне Бог милостив, у меня – семья.
Без хозяйского догляда Филипповская заимка ветшала, стадо коров заметно убыло, свиньи вконец одичали и держались поблизости от жилья только потому, что больше людей боялись медведей и волков. Креолы, как временщики, к деревенским работам охоты не имели, прикажут – сделают, но сами не догадаются ни скотный двор почистить, ни коров подоить. Как ни старалась Ульяна, ей с детьми руководить хозяйством Филиппа было не по силам. Все ее надежды были связаны с возвращением Сысоя и Василия, которого ждали со дня на день. Сысой с печалью смотрел на ее старания, помалкивал о том, что скоро они вынуждены будут перебраться в другое место и мучился, не зная, как оставят Филиппа или возьмут его с собой больного. Про Агапу почему-то не думал.
– Выпроводила её или что? – осторожно спросил Ульяну.
– Кого там? Сшила ей сарафан, потом чембары* ( женские подштанники сибирячек), которые она все время где-то забывала, – язвительно усмехнулась. – Помогала, коров доила, а как у самой молоко пропало – закрутила с каюром Федькой. Ладно, думаю, не мое дело, только почему у нас и при живом-то муже. Сказала ей, а она и рубаху и сарафан, и чембары бросила, в одной парке через забор перемахнула – хвостом не задела. Ни разу не вспомнила про сыночка. Я растила его на коровьем молоке.
– Как думаешь, мой он? – спросил Сысой, ничуть не огорчившись распутством жены.
– Твой! – улыбнулась Ульяна. – Приглядишься, узнаешь.
А Федька-каюр? Это, которого выкупили из рабства у кенайцев?
Глава 3
Филипп Сапожников мирно отошел утром погожего сентябрьского денька, а к полудню пришел Василий, вернувшийся с Виншипами на бриге «Окейн». Его долгожданная встреча с семьей была омрачена похоронами. Ульяна тихонько голосила у тела, её золотая голова была плотно обвязана черным сатиновым платком, работные креолы хмуро долбили могилу в каменистой земле острова, Сысой тесал гроб-домовину. Он обнял друга, стряхнул с рубахи щепки, передал товарищу недоделанный гроб, а сам отправился в крепость и на другой день привел иеромонаха Афанасия со строгой и печальной кадьячкой. Её черные волосы были заплетены в две косы, голова повязана платком, по виду она набожно вдовствовала. Едва отдышавшись после перехода, монах разжег кадило, кадьячка поцеловала его руку, и они запели в два голоса. Изба наполнилась запахом ладана, равнодушные лица креолов посветлели, казалось, заулыбался в седую бороду и сам Филипп, осознав торжество и величие своего ухода.
Его похоронили рядом с Феклой, как наказал. Островная земля приняла старого боцмана, как принимала его спутников и сподвижников: ногами на восход, глазами к небу, головой к оставленной Родине. Ульяна подошла к могилке своего первенца, умершего младенца. Маленький крест почернел и наклонился, на нем жалостливо висела детская игрушка. Сысой обнял за плечи всхлипывавшую женщину, с другой стороны её обнял муж, пообещав поправить крест, и они втроем молча пошли к дому.
За поминальной трапезой Сысой заметил, что Агапа, задирает печальную кадьячку, пришедшую с монахом, а та с печальной улыбкой отвечает ей на своем языке, не поддаваясь раздражению. Видимо, это её спокойствие возмущало женку Сысоя. В рубахе под сарафаном, с повязанной платком головой, она сама себе казалась нелепой, дергалась, фыркала, сердито почесывалась. Афанасий с кадьячкой переночевали на фактории, а утром, отказавшись от сопровождения, ушли в крепость через гору.
Ульяна, печальная утратой и радостная встречей с мужем, то поглаживала его, то легонько обнимала, их сын Богдан, по-свойски взбирался на колени богоданного отца и все они с Петрухой, Сысоем и работными креолами ждали новостей, рассказывать о которых при покойнике было неприлично. Степенного Василия и самого распирало от любопытства: он знал от Виншипов, что те оставили его дружка на острове, от Баранова – о похождениях Сысоя. Все дружно сидели за столом и только Агапа, сбросив сарафан и платок, как только проводили Афанасия с кадьячкой, в одной рубахе до колен сновала по дому, не находя себе места, словно вторая жена половинщица.
– Виншипы сняли с острова Прошку Егорова с мехами, но без чуницы, – заговорил Василий и кивнул жене: – Твой братец вернулся на суд. Троих его партовщиков убили тамошние островитяне. Кадьяки, в отместку, без ведома передовщика, перебили всех мужчин острова, забрали их женщин и отказались возвращаться на Кадьяк. Но Виншипы привезли без десятка пять тысяч шкур калана, Баранов доволен контрактом, а Прошку держит при себе, опасается, что Главное правление может вытребовать Егорова в Петербург или выдать гишпанцам. – Василий сочувственно взглянул на жену, слушавшую его со страхом в
