окутала весь мир. Я развернул палатку тыльной стороной к ветру, рядом поставил сани, привязал собак у входа в палатку, а все вещи занес внутрь, – приготовления, которым меня научил не один неприятный случай. Закончив с этим, я вернулся в палатку, и Мэтт последовал за мной.
Погруженный в свои мысли, я какое-то время не обращал внимания на то, что Максингва не вошел в палатку вместе с нами и что я не слышу никаких его звуков снаружи. Тотчас мне в голову пришло подозрение, что он удрал, перепугавшись октябрьского шторма на устрашающем сермиксоаке [41] (ледниковом куполе). Выглянув наружу и не увидев его, я надел снегоступы и, следуя по колее от наших саней, нашел поверх нее следы, указывающие, что он направился обратно. Я не пошел за ним. Если нам предстояла затяжная буря, то он не мог бы принести нам ни малейшей пользы, в то время как его отсутствие существенно сэкономило бы наши запасы и позволило выдержать более продолжительную осаду. Бедолага, на путь до базы, как я узнал позднее, у него ушло 4 дня, и к концу этого срока он настолько ослаб от холода и голода, что едва передвигал ноги.
Ветер усилился до непрерывно свистящего урагана, воздух наполнился горизонтально летящим снегом, и наши арктические барометры – собаки – все как одна свернулись клубочком спиной к ветру, схоронив носы и лапы в свои пушистые хвосты… В конце следующего дня ветер несколько ослаб, что позволило выйти наружу, накормить и распутать собак и надеть намордники на некоторых подозрительных представителей стаи, от которых можно было ожидать, что во власти той дьявольской штуки в виде буйства и жажды разрушения, которая во время бури на «большом льду» охватывает эскимосских собак, они сгрызут свою упряжь и привязь. Затем безумство началось снова и продолжалось шесть тоскливых, мучительных дней и ночей, которые были самыми ненавистными из всех, которые я когда-либо проводил на ледниковом покрове.
Моя маленькая палатка, установленная на высоте в 5000 футов над уровнем моря, находилась на совершенно цельной и голой поверхности «большого льда». Неистовый ветер продувал снег сквозь стенки палатки постоянным душем мельчайшей белой пыли, которая оседала на нас и на всем, что было внутри. Тучи и метель практически полностью поглотили тот малый дневной свет, который оставался в это время года, и держали нас в нескончаемом мраке. Примерно дважды в сутки мы разжигали маленькую керосиновую плитку и готовили по чашке чая, съедали по галете и немного тюленьего мяса, после чего гасили плиту… и, отворачивая лица от снежной пыли, снова пытались заснуть.
Однако по истечении первых трех дней я уже не мог спать, а просто лежал и прислушивался к проклятому шуршанию снега на палатке, зная, что этот демонический белый поток уничтожал последнюю надежду найти мой тайник, уничтожал всю работу предыдущего года, на которую я так рассчитывал… Мои планы на будущее рушились. Меня уже ничто не интересовало. Мною овладели мысли о жене и голубоглазой дочери, о моей матери; перед глазами вставали картинки из моего детства; счастливые сцены и воспоминания всего, что было до этих чертовых арктических исследований, захватили меня, поднялись и выстроились против того драгоценного времени моей жизни, которое было растрачено напрасно, всех жертв, принесенных мною или ради меня и ни к чему не приведших. Все это продолжалось до тех пор, пока мне не стало казаться, что с этими мыслями и с непрекращающимся воем пурги я теряю рассудок…
Единственным результатом девяти потерянных дней и всех усилий была моя абсолютная уверенность в том, что все мои основные припасы для санного путешествия следующей весной, весом почти в полторы тонны, включая каждую унцию моего спирта и пеммикана, были безвозвратно и навсегда похоронены в ненасытной утробе «большого льда» и что вся работа последнего года была полностью уничтожена. Я был просто ошеломлен моей потерей; я чувствовал себя так, как человек, который после кораблекрушения выбрался на необитаемый остров, не имея ничего, кроме одежды.
Нельзя не посочувствовать лейтенанту Пири, но уверен, что его припасы пропали не во время жуткой пурги, а летом, когда под лучами солнца ледяной покров Гренландии самым причудливым образом меняет рельеф, затем сглаживаемый осенними метелями. Так или иначе, оставшись без качественного горючего и съестных припасов, наш герой размышлял: идти или не идти. Мы знаем, какое решение он примет. Одни его выбор назовут стойкостью, другие – неоправданным риском, третьи – глупостью. Сам себе Пири доказывал свою правоту «от противного» – если он останется в Энниверсари-лодж, то его экспедицию назовут провалом, что неприемлемо. Значит – идти. Не ради науки, не ради открытий, не ради того, чтобы расширить свою полярную практику, а ради только лишь одного – все обязаны знать, какой он непреклонный и твердый.
Для людей вместо пеммикана Пири взял замороженную оленину, для собак – вместо вяленого мяса оленя – мороженое мясо моржа. Спирт был заменен керосином, более тяжелым и менее эффективным. Общий вес возрос – просто немыслимо! – в четыре раза. Пири написал Джо письмо, которое походит на завещание:
Моя дорогая!
Накануне нашего выхода на «большой лед» я пишу тебе то, что позже вручу сам. Не знаю почему, но я не могу собраться с мыслями и написать то, что хочу.
