мои оркестровые сюиты? Все это смущало мой ум, тревожило его.
Я был убежден в том, что Артман, чья дружба ко мне оставалась неизменной, а сердце — всегда открытым, переживает не меньше, чем я сам. Анри Эжелю и его племяннику Полю-Эмилю Шевалье, владельцам издательства «Менестрель», суждено было сыграть роль моих спасителей. Они стали лоцманами, что укрыли в безопасной гавани труды всей моей жизни, помешали им рассеяться, оказаться брошенными на волю случая. Они выкупили все издания Артмана по договорной цене.
В мае 1911 года я сердечно поздравил их с тем, что нашим отношениям, которые не собираются прерываться, уже сравнялось двадцать лет, и выразил свое глубочайшее и неизменное уважение к ним. Сколько раз проходил я мимо «Менестреля», завидуя, без малейшей, впрочем, враждебности, его владельцам, издателям, успеху которых в их издательском доме способствовало все. Начало сотрудничества с «Менестрелем» открыло для меня эпоху славы, и я счастлив каждый раз, когда захожу туда. Все мои успехи, равно как и печали, эхом отзываются в сердцах моих издателей.
Несколько лет спустя Леон Карвальо снова стал директором Опера-Комик. Полномочия господина Параве закончились.
Я вспоминаю, как на следующий день после отставки, в 1887 году, господин Карвальо прислал мне карточку, где указание на должность директора было зачеркнуто. Грусть, которую причинял ему этот отказ, он выразил так: «Дорогой маэстро, я вычеркнул должность, но сохранил воспоминание о радостях артиста. «Манон» стоит среди них на первом месте… Ах, что за бриллиант! Леон Карвальо».
Первой его мыслью было возобновить «Манон», исчезнувшую с афиш после печальной памяти пожара. Это случилось в октябре 1892 года. Сибиллу Сандерсон, как я уже говорил, ангажировал на год театр де ла Моине в Брюсселе.
Она пела там «Эсклармонду» и «Манон». Карвальо забрал ее из Моине, чтобы вернуть «Манон» в Париж. Ту самую «Манон», что с тех пор не покидала афиш, а к моменту, когда я пишу эти строки, выдержала уже 763 представления.
В начале того же года в Вене играли «Вертера» и балет «Куранты». Постановкам аплодировали наши соавторы, наш де Грие и немецкий Вертер: Эрнест ван Дейк и де Роддаз.
После очередной моей поездки в Вену мой бесценный верный соавтор Луи Галле навестил меня однажды в «Менестреле». Замечательные мои издатели отвели мне там прекрасный рабочий кабинет, где я мог спокойно проходить роли с парижскими и прочими артистами. Луи Галле и Эжель предложили мне создать оперу по восхитительному роману Анатоля Франса «Таис». Я поддался искушению мгновенно и всем своим существом. В роли Таис я видел Сандерсон. Она пела в Опера-Комик, следовательно, я создавал оперу для этого театра.
Едва весенняя погода позволила мне уехать на море, где мне всегда нравилось жить, мы с женой и дочерью покинули Париж. Я захватил с собой все, что, к великому моему удовольствию, удалось уже написать. Взял я и друга, что был со мной днем и ночью: огромного серого ангорского кота с длинной шелковистой шерстью. Я работал за столом, стоявшим на веранде, за которой плескались морские волны, порой стремительно налетая на берег и разбрызгивая пену. Кота, лежавшего на моем столе, безмятежно дремавшего на бумагах, этот странный шум отнюдь не приводил в восторг, каждый раз, слыша его, он вытягивал лапу и выпускал коготки, словно пытаясь его оттолкнуть.
Я знаю даму, любящую кошек если не более, то и не менее, чем я. Это очаровательная графиня Мария де Юркевич, обладательница золотой медали по фортепиано в Императорской консерватории Санкт-Петербурга. Несколько лет она прожила в Париже, в роскошной квартире, где ее всегда видели в окружении собак и кошек — ее добрых друзей. «Кто любит животных, любит и людей». И мы знаем, что любезная графиня неизменно покровительствовала артистам. Прекрасный поэт Жанна Дорзаль тоже была другом своим кошкам с глубокими и беспокойными зелеными глазами, они помогали ей во время работы.
Я закончил «Таис» на улице Женераль-Фуа, в комнате, где ничто не нарушало тишины, кроме потрескивания рождественских поленьев в очаге. Тогда у меня еще не было вороха писем, на которые нужно было отвечать. Я еще не получал такого количества книг, которые следовало хотя бы пробежать глазами, чтобы поблагодарить за них авторов. Меня еще не захватили бесконечные репетиции. И наконец, я еще не вел жизнь, что, в силу моих склонностей, показалась бы мне адской, если бы я не завел обыкновение никуда не выходить по вечерам.
В шесть утра ко мне приходил массажист. Его заботы требовали ревматические боли в левой руке, причинявшие мне страдания. Визиты эти меня слегка беспокоили. Долгие годы я посвящал утренние часы работе, а этот господин по имени Эмбер, чрезвычайно любимый всеми клиентами, передавал мне приветы от Александра Дюма-сына, от которого он перед тем выходил. У моего знаменитого собрата по Институту он выполнял те же обязанности, что и у меня, и, входя, всегда говорил: «Я оставил мэтра при горящих свечах, с расчесанной бородой, в белье из белой фланели, удобно устроившимся в кресле». Однажды он принес мне записку от Александра Дюма с ответом на упрек, что я позволил себе высказать: «Признайтесь, вы подумали, будто я забыл о вас, о маловер! А. Дюма» И сам Христос не мог бы ответить лучше любимым своим ученикам.
Между делом я немного развеялся, написав «Портрет Манон» на слова Жоржа Бойе, которому уже был обязан текстом стихотворения «Дети».
Известный скульптор Огюст Кэн и его милейшая супруга как-то оказали мне дружескую услугу в неких серьезных обстоятельствах, и я был в восторге от возможности аплодировать первой драматической работе их сына Анри Кэна. Успех «Маркитантки» все рос и рос. Музыка к этой трехактной пьесе стала лебединой песней Бенжамина Годара. О великий музыкант, проявивший себя поэтом с раннего детства, еще в первых написанных им тактах! Кто же не помнит его шедевра «Тассо»! Однажды, когда я гулял в саду мрачного дворца д’Эсте в Ферраре, я сорвал ветку цветущего олеандра и отправил своему другу. Это было напоминание о несравненном дуэте из первого акта «Тассо».
Лето 1893 года мы с женой провели в Авиньоне. Город пап, или «папская земля», как говаривал Рабле, притягивал меня почти так же, как древний Рим, другая папская резиденция. Мы жили в роскошном «Отеле Европы» на площади Крийон. Хозяева наши, месье и мадам Виль, люди очень достойные и предупредительные, оказывали нам всяческое внимание. Именно это было мне необходимо, так как я нуждался в тишине, когда писал «Наваррку», работу над которой вверили мне Жюль Кларети и мой
