крестовый поход против эксцессов церкви и государства. В 1764 году он добился освобождения Клода Шомона, осужденного на галеры за посещение протестантских богослужений. Когда граф Томас де Лалли, французский полководец, потерпевший поражение от англичан в Индии, был обезглавлен в Париже (1766) по обвинению в измене и трусости, Вольтер, к которому обратился сын Лалли, написал 300-страничный том «Исторические фрагменты об Индии», оправдывающий графа; он также призвал госпожу дю Барри ходатайствовать перед Людовиком XV. Приговор был отменен в 1778 году, незадолго до смерти Вольтера.
Эти труды изнурили восьмидесятилетнего воина, но сделали его героем либеральной Франции. Дидро заметил в «Невё де Рамо»: «Магомет» Вольтера — возвышенное произведение, но я бы хотел, чтобы Калас был лучше оправдан».66 Помаре, протестантский священник в Женеве, сказал Вольтеру: «Вы, кажется, нападаете на христианство, и все же вы делаете работу христианина».67 А Фредерик, после всех своих предостережений, присоединился к поздравлениям в адрес человека, сделавшего себя совестью Европы: «Как великолепно, что философ подает голос из своего убежища и что человеческий род, чьим выразителем он является, заставляет судей пересмотреть несправедливый приговор». Если бы ничто другое не говорило в пользу месье де Вольтера, одного этого было бы достаточно, чтобы он занял место среди благодетелей человечества».68
VI. УНИЧТОЖЬТЕ МЛАДЕНЦА!
Именно в пылу этой борьбы неприятие христианства превратилось у Вольтера в ненависть, которая почти поглотила десятилетие его жизни (1759–69). Он начал с юношеского презрения к чудесам, таинствам и мифам, которые утешали людей; и перешел к насмешливому скептицизму в отношении тех христианских доктрин, таких как Троица, Воплощение и Искупление, которые святой Фома Аквинский откровенно признал недоступными для разума. Но эти бунтарские настроения были естественны для активного ума, чувствующего сок роста; Вольтер мог пройти через них к человеку мира, который с искренним попустительством относится к верованиям, столь дорогим массам и столь полезным в качестве вспомогательного средства для поддержания социального порядка и моральной дисциплины. В первой половине XVIII века французское духовенство было относительно терпимым, и иерархия разделяла идеи Просвещения. Но рост неверия и аплодисменты, которыми была встречена «Энциклопедия», напугали их, и они воспользовались ужасом, внушенным королю попыткой убийства Дамьена (1757), чтобы добиться от государства эдикта (1759), согласно которому любое нападение на церковь считалось преступлением и каралось смертью. Философы увидели в этом объявление войны и почувствовали, что отныне им не нужно щадить ни чувств, ни традиций, атакуя то, что казалось им убийственным абсурдом. За красотой и поэзией религии они видели пропаганду, призывающую к искусству; за поддержкой, которую христианство давало морали, они видели тысячи сожженных на костре еретиков, альбигойцев, разгромленных в убийственном крестовом походе, Испанию и Португалию, омраченную ауто-да-фе, Францию, раздираемую соперничающими мифологиями, и все будущее человеческого духа, подверженное в каждой стране повторному воскрешению суеверий, священничества и преследований. С такой средневековой реакцией они будут бороться до последних лет своей жизни.
Три события сделали 1762 год поворотным пунктом в неутихающем конфликте. В марте казнь Жана Каласа, казалось, возвестила о возвращении Франции к Средневековью и инквизиции. Суд, пытки и убийства были проведены «светской рукой», но на фоне народного фанатизма, порожденного религиозной индоктринацией, обрядами и ненавистью. В мае «Эмиль» Руссо дал миру «Исповедание веры савойского викария», которое, хотя и было написано противником философов, вычеркнуло из христианства почти все, кроме веры в Бога и этики Христа. Сожжение этой книги 11 июня в Париже и 19 июня в Женеве, казалось, объединило католицизм и кальвинизм в заговоре против человеческого разума. В августе осуждение иезуитов Парижским парламентом стало триумфом философов, но это была также победа янсенистов, контролировавших парламенты Парижа, Тулузы и Руана; действия парламентов в делах Каласа и Ла Барра ясно показали, что янсенисты были такими же злейшими врагами интеллектуальной свободы, как и все остальные в истории Франции. Между тем вражда между парламентами и двором, а также растущее восхождение (1758–70) полувольтерьянца Шуазеля в правительстве давали философам возможность дать отпор, не подвергаясь, как обычно, опасности со стороны государственных цензоров и полиции. Сцена была подготовлена для кульминации атаки на христианство.
Теперь Вольтер распространял и выкрикивал слова своего гнева: «Сокрушить бесчестье! Сокрушить бесчестье!» Он начал использовать эту фразу в 1759 году; отныне он повторял ее сотни раз и в дюжине форм; иногда он использовал ее в качестве подписи.69 Шестидесятивосьмилетний Вольтер обрел новую жизненную силу, уподобившись Катону Сенексу, восклицавшему в конце своих речей в римском сенате: «Delenda est Carthago! Deleátur Carthago!» «У меня колики, — писал он, — я сильно страдаю; но когда я нападаю на младенца, моя боль облегчается».7 °C почти юношеским энтузиазмом, с невероятной уверенностью в себе он отправился с несколькими нерешительными помощниками на штурм самого могущественного института в истории человечества.
Что он имел в виду под «позором»? Предлагал ли он сокрушить суеверие, фанатизм, мракобесие и гонения? Или он собирался уничтожить католическую церковь, или все формы христианства, или всю религию как таковую? Вряд ли последнее, ведь мы видим, как он снова и снова, даже во время кампании, исповедует свою теистическую веру, иногда в выражениях, согретых вольтеровским благочестием. В «Философском словаре» он дал косвенное определение религии: «Почти все, что выходит за рамки поклонения Высшему существу и подчинения своего сердца его вечным приказам, является суеверием».71 Это, по-видимому, отвергает все формы христианства, кроме унитарианства. Вольтер отвергал почти все отличительные доктрины традиционного христианства — первородный грех, Троица, Воплощение, Искупление, Евхаристия; он высмеивал «жертву» Бога Богу на Кресте или священником во время Мессы. Следовательно, он отвергал и большинство форм протестантизма; кальвинизм он считал таким же мракобесием, как и католицизм, и шокировал женевских пасторов, назвав Кальвина «atroce». Он считал, что мог бы спокойно жить в рамках установленной церкви, как он видел ее в Англии. Он писал д'Алемберу: «Я надеюсь, что вы уничтожите l'infâme; это самое главное. Он должен быть сведен к тому состоянию, в котором он находится в Англии; и вы достигнете этой цели, если захотите. Это величайшая услуга, которую мы можем оказать человеческому роду».72 Можно сделать вывод, что под l'infâme он подразумевал не религию в целом, а религию, организованную для распространения суеверий и мифологии, для контроля над образованием и для противостояния инакомыслию цензурой и преследованиями. И таким было христианство, каким Вольтер видел его в
