— Сгинь, образина позорная, — обращаясь к солдату, рявкнул лейтенант. Тот молча юркнул назад в будку.
Парень, зло глянув на офицера, что-то быстро затараторил по-чеченски. Дмитрий знал, что дети перестройки в Чечне русский язык не учили и, за исключением мата да десятка расхожих фраз, по-русски ничего сказать не могут. Закончив монолог, паренек зло пнул свой старенький «Иж» и, резко повернувшись, бросился наутек.
Брас медленно поднял автомат, снял предохранитель, прицелился. Мушка совместилась с прорезью прицела и уперлась в спину бегущего. Еще мгновение — тупо грохнет выстрел, и посланная им смерть, в доли секунды догнав мальчишку, грубо швырнет его на отсыревшую землю. Так и не нажав на спусковой крючок, лейтенант опустил автомат.
Выстрел раздался с той стороны, куда убегал молодой чеченец. Пуля попала Брасу в голову. Стрелял снайпер. Последней вспышкой в угасающем сознании лейтенанта мелькнуло: «Всего за полтинник баксов, бля…»
Губернское собрание
— Как? Вы не любите провинцию? — возбужденно воскликнул Свиридкин, седой господин предпенсионного возраста, возглавлявший в областной думе группу сочувствующих. — Ну, это же, как бы половчее сказать, нетактично с вашей стороны. Вы ведь человек из центра. И на тебе, такой ляп! В былые времена… — он многозначительно поднял указательный палец.
«Господи, как же хорошо, что теперь не „былые времена“», — подумал, поеживаясь, Василий Андреевич, московский чиновник, прибывший в энскую губернию разбираться в запутанной тяжбе между губернатором и законодателями.
— Что ж ты, Арест Георгиевич, на гостя-то напустился, — отозвался от соседнего стола депутат со смешной фамилией Мозайко, — вы его, Василий Андреевич, не слушайте, сам-то он раза четыре порывался драпака задать из этой самой провинции. А его в столицах-то не приняли.
— Уж я бы на вашем месте помолчал! Только о собственной выгоде думаете, да как бы поумничать перед приезжим начальством, а меня забота о родной земле гложет.
— Гложет, Арестушка, зависть тебя гложет. Как был ты чижиком обкомовским, как шестерил всю жизнь, так и сейчас холуйствуешь.
— А ты… — задыхаясь от возмущения, обернулся за поддержкой к москвичу Арест Георгиевич. — Нет, вы только послушайте, это я холуй?! Да это же оскорбление народного избранника! Да я тебя засужу, морда кулацкая…
На громкие крики в кабинет встревоженно заглянула миловидная секретарша председателя местных законодателей и, не обращая внимания на готовых броситься друг на друга депутатов, будто их вовсе не было в кабинете, вежливо пригласила Василия Андреевича обедать.
Проверяющий, одарив девушку благодарной улыбкой, опрометью бросился в коридор.
— Вероника, вы спасли мне жизнь! Постойте, они же там подерутся…
— Счас! Это у них эмоциональная разгрузка перед обедом. К вечеру помирятся.
— Нет, вы представляете, я толком и сказать ничего не успел, а был обвинен в нелюбви к провинции. Абсурд, я сам деревенский!
— Ай, не берите вы все так близко к сердцу! Они, кабы вы не из Москвы, могли и в измене Родине запросто обвинить.
«Вот это я влип, — рассуждал Василий Андреевич, без аппетита хлебая свой любимый и, надо отдать должное, наваристый гороховый суп. — Если и дальше дела так пойдут, телега в управление будет обеспечена. Ведь предупреждали: никаких оценок, никаких характеристик, только сбор фактов. Да какие здесь оценки, сказал всего лишь, повезло, мол, что после армии в деревню не вернулся. Ну и кадры! Это ж надо, лоха из меня решили сделать, обойдутся! Не на того напали! Не хотят по-человечески, будет по-чиновничьи».
После обеда он отказался от запланированной экскурсии на одну из местных природных достопримечательностей, чем весьма огорчил принимающую сторону. Прошел в отведенный ему кабинет, потребовал стенограммы пленарных заседаний и засел за чтение.
К вечеру ему был ясен общий расклад сил. Высокое собрание представляло собой четыре неравные группы, существующие, скорее всего, на паритетных началах. По поводу единодушия, с которым избранники голосовали за принятие решений, касающихся экономики, торговли и кредитов, пытливый ум столичного чиновника сделал весьма неприятный вывод, о сути которого несложно догадаться. Умудренный бюрократическим опытом, Василий Андреевич у надежных друзей «оттуда» навел соответствующие справки, из коих вырисовывалась престранная картина. Оказалось, что все народные слуги области, включая самых яростных большевиков-пролетариев, относились к классу собственников, имеющих во владении от двух до сорока семи фирм и предприятий каждый.
Покорпев над бумагами до темноты, москвич решил прогуляться. Только что прошумел бойкий июньский дождик. Город, раскаленный за день, еще не успел выкипятить упавшую на него влагу. Улицы преданно смотрели в небо сотнями маслянистых, с томной поволокой луж, в которых медленно плавали разноцветные зрачки фонарей. Лица встречных женщин светились матовой таинственностью, сердце предательски толкало командированного в ребро. Василий Андреевич любил такие вечера и хотя жене не изменял уже лет семнадцать, смело выпускал на волю воображение. Потолкавшись в магазинах и сравнив местные цены с московскими, послушав, о чем говорят люди, и скупив все, какие удалось найти, местные газеты, он поднялся в номер.
Сон долго не шел. Казенная кровать, усиленная по углам стальными пластинами на внушительных болтах, стояла незыблемо, как надгробие, за отворенным окном негромко бормотал засыпающий город. Люди, мысли, события, обрывки разговоров минувшего дня всплывали в памяти и выстраивались в поразительно стройную череду логических рассуждений. Перебранка в заксобрании, расстроившая его днем, теперь представлялась досадной карикатурой. А может, эта гримаса и являет истинное лицо законодателя, причем не только провинциального? Не может же некогда отлаженный бюрократический аппарат, пусть даже искалеченный партийным дебилизмом, так быстро деградировать.
В свои сорок семь Василий Андреевич многое повидал и постоянно благодарил судьбу, посылавшую ему роскошь общения с сотнями интереснейших людей. Книги и люди, считал он, определяют и формируют личность, и всегда удивлялся странной способности руководства страны с завидным постоянством шарахаться из стороны в сторону. Неужели они книжек не читают? Бросились во всем винить партию. Ату ее! А кого ату? В партии народу было — на добрых три европейских государства. Судить ее! Себя, что ли, судить? Да партия всего лишь оргструктура, бюрократический инструмент! Скажите, чем нож виноват, что попал в дурные руки? Вот идеологию людоедскую следовало бы развенчать, это да! Истинные рожи вождей партийных показать. А мы обкомовское мурло — да в демократические президенты. Слава богу, сверху хоть что-то поменялось (надолго ли?), а то ведь еще год «рокировочек», и загремела бы Россия вслед за Союзом нерушимых.
Конечно, может, это не его дело, но отвязанное законотворчество в столице и на местах больно уж смахивает на разгул совдеповщины начала века, который чуть не доконал тысячелетнюю российскую государственность. Мы ведь и не умеем жить по законам, мы почти век по воле вождей, по страху да блату жили, без царя в голове, без Бога в душе. Какая уж здесь диктатура закона, да и какого закона? Вон их сколько понаписали! Федеральные, региональные, муниципальные, плюс указы, распоряжения, постановления, ведомственные инструкции — и все на голову простого человека. Для нас до недавнего времени суд был карой небесной, в суд волокли за сроком, за каторгой, нам и в голову не могло прийти обратиться в суд за правдой и защитой.
