– Ну, это дело поправимое.
– А как в вашей «епархии»? – поинтересовался Сема.
– Спасибо, как у вас говорят, «с божией помощью».
– А что, он и вам помогает?
– Он помогает, к большому сожалению, всем.
– Чем он помог мне? – усмехнувшись, спросил Сема.
– А разве вас это не устраивает? Вы ведь сами хотели этого.
Сема подумал и спросил с легкой иронией:
– Вы хотите сказать, что бог есть?!
– Безусловно. Вот вы сами подумайте: откуда вы произошли?
– От отца с матерью, – твердо заявил Сема.
– А отец с матерью?
– От деда с бабкой.
– А дед с бабкой?
– От прадеда с прабабкой.
– А те? Мы будем так до бесконечности идти по вашей родословной, включая всех титулованных и коронованный ваших родственников.
– А при чем здесь титулованные и коронованные? – удивился Сема.
– В вашем роду были очень известные персоны, даже королевской крови, а еще раньше один из членов синедриона в Иудее, рабби Гамалиия, присутствовавший на процессе по обвинению Иисуса.
Ошеломленный услышанным, Сема несколько минут не мог прийти в себя и ошалело смотрел на Деница.
– Не может быть, – чуть слышно произнес он.
– Ну, если я вам скажу, что сам был свидетелем всех этих событий, вы мне не поверите, поэтому придется поверить не только на слово. В зале заседаний…
…малого священного синедриона – высшее религиозное учреждение и судебный орган Иудеи, – полукругом сидел весь состав из двадцати трех человек. В него входили кохены, левиты и евреи с родословной. Это были довольно образованные люди со знанием языков, основ науки и ремесел, а также обычаев астрологов и колдунов. Каждый из присутствующих был представителем одной из двух главных сект, фарисейской или саддукейской, враждующих между собой, но обоюдно ненавидящих того, кто называл себя Мессией.
Председательствующий первосвященник Каиафа махнул рукой и сидящий сбоку секретарь, кохен, встал и крикнул:
– Ввести обвиняемого!
Словно холодок пробежал по телу, и подсознание выплеснуло всю спрессованную годами информацию, заложенную с детства. Сема на минуту представил, как его в стареньком, изодранном хитоне, со связанными руками, двое монастырских охранников вывели и поставили перед священнослужителями.
Писарь развернул пергамент и стал зачитывать обвинение.
– Согласно заявлению свидетелей, слышавших беседы присутствующего здесь Назорея из города Вифлеема, следует, что он подговаривал народ разрушить храм.
– Он так и сказал? – спросил один из священников.
– Он сказал дословно: «Могу разрушить храм Божий и в три дня создать его».
– Сей храм строился сорок шесть лет, и ты в три дня воздвигнешь его? – с насмешкой заметил Каиафа.
Назорей стоял, опустив голову и по выражению его лица было видно, что он даже не собирается оправдываться.
– Верно ли это? Отвечай, ты перед судом синедриона, – повысил голос секретарь.
Назорей поднял голову и спокойно ответил:
– Один Бог мне судья, в него я верю.
– Кто твои родители? – спросил Гамалиия.
– Я не помню своих родителей, мне говорили…
– Есть сведения, – перебил его секретарь, – что он родился от внебрачной связи его матери с неким человеком по имени Пандира, – он заглянул в пергамент, – и еще он был учеником рабби Иешуа бен Перахия, бежал вместе с ним в Египет, оттуда вывез приемы колдовства. Это правда не…
– Где ты живешь постоянно? – спросил Гамалиия.
– У меня нет постоянного жилья, – ответил обвиняемый – я путешествую из города в город.
– Так ты говорил, что можешь разрушить храм? – раздались выкрики.
– Тайного я ничего не говорил. Зачем вы меня допрашиваете? Спросите тех, кто меня слушал, они наверняка знают, что я говорил.
Среди священников послышался недовольный ропот. – Он нарушил галлахи… он призывал не соблюдать наши законы… да молодой еще, не укрепился в вере… наслушался всяких проповедников…
Назорей с сочувствием и легкой усмешкой смотрел на членов синедриона, с трудом сохраняющих важность, и не отвечал на лжесвидетельства.
Судьи, при всей своей личной ненависти к подсудимому, сами чувствовали слабость лжесвидетельств.
Представленные доказательства не указывали на факт уголовного преступления. Больше всех от несостоятельности обвинения злобствовали фарисеи за обличение и посрамление их перед народом.
Однажды, узнав, что Назорей проводит беседы в синагоге с иудеями, фарисеи решили скомпрометировать его, уловив на каком-либо благовидном, но опасном вопросе. Подобный вопрос напрашивался сам собой – это был вопрос о податях. Двадцать лет, со времени превращения Иудеи в римскую империю, кесарю выплачивалась подать. Фарисеи считали это незаконным притеснением, противным духу Моисеевой религии и что только единому царю Иегове, собираемая для храма, существует одна законная подать.
Молодые лицемеры, ученики фарисейские, вмешались в толпу и повернули беседу в нужную сторону.
– Учитель, скажи, кому иудеи должны выплачивать подать? – послышались выкрики из толпы слушателей.
Фарисеи, как обычно, преследовали две цели: если он, как Мессия, ищущий земного царства и содействующий освобождению народа, объявит несправедливым взымание налога – предлог обвинить его перед римским прокуратором, если ответит в пользу римлян – сам отвратит от себя народ.
Наступила зловещая тишина. Назорей понял цель искусителей.
– Долго ли вам, – сказал он с негодованием, – искушать меня, лицемеры? Покажите монету, которой платят подать.
Фарисеи дали ему динарий – римскую монету с изображением кесаря.
Назорей взял монету, посмотрел на изображение и надпись и, отдав назад, спросил:
– Чье это изображение и какая надпись? – Кесаревы, – ответили фарисеи.
– Так что ж, воздайте кесарю кесарево, а Богу Божье. Первое не противоречит последнему, ибо кесарь требует свое и не запрещает Божьего.
Глядя на неоднородное отношение судей, Каиафа прикинул, что обвиняемый Назорей в своих проповедях больше обличал фарисеев, реже и меньше говорил против саддукеев. Будучи сам саддукеем, Каиафа постоянно конфликтовал с фарисеями по поводу веры и закона, а сейчас самый удачный момент посрамить и ударить по самолюбию фарисеев, сменив ненависть к обвиняемому на симпатию, – прекратить преследование, объявить Назорея невиновным за неимением доказательств и отпустить его с миром. Но существует одна проблема. До покорения Иудеи римлянами синедриону принадлежало право жизни и смерти, но после превращения Иудеи в римскую провинцию были введены ограничения, и для исполнения смертного приговора или помилования требовалось согласие римского правителя, в данном случае – прокуратора Иудеи Понтия Пилата.
