Маргарита томно улыбнулась:
– Кто-то не рад меня видеть.
– Риточка, ты же знаешь, видеть тебя – всегда праздник!
Она поморщилась:
– Не говори так. Это не твое. Ты же не Гарин.
– С Мишкой поругались?
Маргарита включила чайник и закурила.
– Зачем мне с ним ругаться, Шурик? Это же все равно что со стенкой ругаться. – Она махнула рукой. – Просто все надоело.
После Шуриных дотошных расспросов Гарин вынужден был признать, что с Марго у него так ничего и не случилось. Огонь вспыхнул и быстро потух. А потом стало не до того. И слава богу. Рабочие отношения нельзя смешивать с личными.
Тут Шура был согласен. Однако эти двое часто ссорились. Миша критиковал ее медлительность, а Марго бесилась, когда он правил ее тексты.
– Беер-шевский каблан звонил. Недоволен!
Маргарита чуть не расплескала кофе:
– Да ты что! Материал не понравился?
– Материал как раз хвалил…
Надо отдать Маргарите должное, она быстро разобралась в строительном бизнесе и клепала тематические статьи легко и непринужденно. Одна из них, свежесверстанная, лежала сейчас на Шурином столе. Называлась она «Родом из детства». «Все мы родом из детства, – писала журналистка, – независимо от того, по каким землям раскидала нас судьба. А что такое детство? Это семья и конечно же дом. Мы любили наш дом и, покидая его, надеялись обрести новый, не хуже прежнего, потому что мы его заслужили и выстрадали. В этой стране мы стали приезжими и очень быстро поняли, что жизнь придется начинать с чистого листа. Но где-то жить надо было уже сегодня, и мы хватали первое попавшееся жилье и радовались тому, что есть крыша над головой, а все остальное приложится. „Не приложится, пока мы сами не возьмемся за дело!“ – считает простой российский парень Моше, ныне израильтянин, один из нас, новых репатриантов. Моше Кацнельгоген – ашдодец, совершивший алию в 1995 году.
– Скажите, Моше, как вам пришло в голову заняться строительством домов на нашей новой родине?
– Видите ли, Маргарита…»
Статья была длинная, и Шура уже примерно представлял, чем она закончится.
– Интересно, а Кацнельгоген заплатит?
– Какой Кацнельгоген?
– Ну, как же? Простой ашдодский парень.
– Ах, этот. Черт его знает. Слушай, Шурик, а пошли выпьем!
– А, пошли.
Вначале они ходили по набережной, но там было очень людно. День был не по-зимнему теплый, безветренный, и море было спокойным. Спустились на пляж. Там народу не было совсем. Израильтяне и летом не особо жаловали пляжные прогулки, а зимой и вовсе забывали о море. Хотя по температуре воздуха зима не всегда отличалась от лета.
Сели на песок, достали пиво. Рита сладко потянулась:
– Как хорошо! Шурик, ты любишь море?
Шура задумался:
– Вообще-то не очень.
Она обрадовалась:
– А я ненавижу. Я все тут ненавижу. А ты?
Это был сложный вопрос, и Шура никак не ожидал от Риты такой эмоциональности.
– Ты чего, Рит? Случилось что-нибудь?
Она молчала, и казалось, что вот-вот заплачет. Зачем они сюда пришли? И он, дурак, поддался. Не в том он состоянии, чтобы утешать страдающих женщин. Ему и раньше это плохо удавалось, но тогда он был другим, ждал чего-то и был уверен, что черная полоса кончится, а белая начнется. А здесь все силы ушли на то, чтобы закрыться и ничего не вспоминать. Маргарита, видимо, что-то почувствовала, поднялась и молча пошла к воде. Короткие сумерки быстро сменились темнотой, и Ритин силуэт на фоне моря показался нелепым. И вся ситуация была приторно театральной, и захотелось поскорей уйти, подняться по длинной лестнице, пробежать две улицы и оказаться дома. Но Маргарита вдруг двинулась в противоположном направлении. Он окрикнул ее, но она не ответила или не услышала. Он немного подождал, выбросил пустые бутылки и побрел домой.
Когда Гришке исполнилось два года, родители впервые отпустили их на юг. После долгих переговоров все-таки решили, что Гриша останется с тещей на их даче. Шура боялся, что мама обидится. Она действительно замкнулась, разговаривала сухо и только по необходимости. Но он чувствовал, что внутри она испытывает некоторое облегчение.
Выбирали место в авральном порядке и в итоге решили ехать в Ялту дикарями. Сняли комнату в белой мазанке на горе. До моря было далеко, но самое трудное – путь обратно. Приходилось подниматься в гору в самую жару. Автобусы ходили три раза в день или и того меньше, и они смеялись над местным сервисом. Им было хорошо. Они впервые были вдвоем.
Хозяйка была шумная, но добродушная. Все время подкармливала их, сетуя на их худобу и немочь. Смущала соседкина дочка, Одарка. Она молча выходила во дворик, когда Шура курил один, садилась на камень, смело демонстрируя женские прелести. Шура напряженно разглядывал пейзаж, ловя боковым зрением Одаркины телодвижения и вздрагивая от каждого шороха.
– На камне сидеть вредно.
Одарка смеялась:
– А ты шо, дохтур?
– Нет, я не доктор, но я знаю.
– А де ж мне сидеть?
Шура спешно тушил сигарету и ретировался в дом.
Они валялись на пляже. Дело шло к вечеру, и жара постепенно спадала. Марина спросила:
– Она тебе нравится?
Шура покачал головой.
– Ну, правда?
Он рассмеялся и посмотрел на Марину:
– Ну, что ты глупости спрашиваешь? Как она может мне нравиться? Она же чужая…
– А я?
– А ты моя.
Марина прижалась к нему, и ее тело холодило. Хотя еще несколько часов назад она жарилась на солнце, уже к вечеру ее кожа остывала и покрывалась равномерным коричневым загаром. Шура так не мог. Краснел как рак, и все тело горело.
– Но ведь когда-то я тоже была чужая.
Он опять покачал головой и засмеялся:
– Никогда не была. Просто я тебя не знал…
Внутри шевельнулось какое-то воспоминание.
– А ты Веснина помнишь?
– Какого Веснина?
– Ну, Петьку. Тогда. У Борцова на даче.
– Ах, этого!
И Марина громко расхохоталась, немного неестественно, или ему показалось?
– Не хочешь – не говори.
Марина приблизила к нему лицо, сделалась серье зной.
– Понимаешь, мы с ним были на одной волне.
Он вздохнул:
– Как не понять.
Она резко села. Поджала губы.
– Нет, ты притворяешься. Ты не можешь этого не понимать. Когда с человеком просто хорошо говорить. И все. Мне было даже все равно, мужчина это или женщина.
