– Что-то случилось?
– Шину проколол. Придется вам искать другую попутку. – Вылезаю из «жигуля», открываю дверцу и предлагаю как можно ласковее: – Давайте ребеночка, помогу.
Но она выдыхает хрипловатым, быстрым, испуганным полушепотом:
– Мне не тяжело.
Так и покидает машину – с малюткой на руках и сумочкой через плечо.
Дальше рассказывать неинтересно. Тачку я остановил возле милиции, и действовать приходится грубо, без сантиментов. Хотя девица, сопротивляясь, визжит и вопит так, что у меня опухают барабанные перепонки, и старается заехать мне коленкой в пах. Прохожие, скользнув равнодушно-любопытным взглядом, огибают нас и следуют по своим делам. Никто на помощь барышне не спешит.
В конце концов, мы втроем оказываемся внутри помещения. Наверное, мы напоминаем какую-то скульптурную группу: правой рукой я прижимаю к груди не просыпающегося ребенка, левой тащу разъяренную «мамашу».
Тут девчонка закатывает чудовищную истерику, норовя исцарапать мою физиономию. Потом, как и положено в природе, бурю сменяет штиль, и она с тихой безнадежностью признается ментам во всем. Малышку она похитила у денежных родителей и намеревалась отвезти к своей бабке в деревню, чтобы потом потребовать у папаши-бизнесмена выкуп.
Детали «операции» я выслушивать не собираюсь, выхожу из ментовки, сажусь в «жигуль» и двигаю, куда глаза глядят. На душе отчего-то скверно. Кручу баранку и разговариваю с девушкой, точно она все еще покачивается за моей спиной.
«Что же ты, милая, легенду правдоподобную выдумать не удосужилась. Назвалась учителкой русского, а слова «ревнивый» и «ревностный» путаешь. Ладно, сделаем скидку на то, что живешь в захолустном городке. Но отчего тогда одета как столичная штучка? Хорошо, допустим, муж у тебя – местный Крез. Но тогда возникает третий вопрос. Если ты по магазинам набегалась, то где шмотки, которыми в нашем городе отоварилась? Неужто все в маленькой сумочке уместились? Верится с трудом.
Далее. Какая ж ты мать, если отправилась со своей крохотулей в долгую дорогу без сменного бельишка! А четвертый вопросик возник у меня, когда увидал алые щечки твоей (в кавычках) дочурки и шоколадку, торчавшую из ее кармашка. Ни одна родительница в целом мире, будучи в здравом уме, не станет кормить шоколадом диатезного ребенка.
Вот почему я сильно засомневался в правдивости твоих слов и решил: никакая ты малютке не мамочка, и девочка не «умаялась» – это ты дала ей приличную дозу снотворного, после чего действовала по обстоятельствам. Ох, и смела ты, красавица, одна на этакое дело решилась. Глупо. Тебя все равно бы вычислили и повязали. Опер по прозвищу Королек лишь ускорил твою судьбу».
Такую я провожу политбеседу с этой дурехой, но неясное гнетущее чувство, что-то вроде тоски, все еще сидит в душе, как заноза. Жаль мне деваху, что ли? Потом понемногу отпускает.
Только тогда разворачиваю «жигуль» и отправляюсь по делам: к матери ублюдочного пацаненка-убийцы, который именовал себя Паном.
Дней шесть назад я разузнал, что она лежит кардиоцентре, в отделении реанимации. Потом мамашу Пана перевели в общую палату, но встречаться с ней я не спешил: меня наверняка опередил ведущий дело следак, расстроил ее расспросами, а если еще и я подвалю, она может вообще замкнуться, слова не вытянешь. Между тем не исключено, что именно с ней любимый сыночек секретничал о своем палаческом ремесле.
Проехав мимо небольшого сосняка, сквозь который видны больничные корпуса, торможу возле кардиоцентра, вхожу внутрь здания, поднимаюсь на второй этаж. Оставив за спиной бойкий мир последних августовских дней, где царят нахальные и молодые, попадаю в шаркающую вселенную стариков – и сам себе начинаю казаться непозволительно здоровым и громоздким. Двигаюсь по длинному темноватому больничному коридору, стараясь ступать медленно и осторожно. Постучав, отворяю дверь.
Восьмиместная палата. Шесть коек пустуют, на двух лежат пожилые женщины. Одной лет под девяносто, не иначе, и матерью пацана она никак быть не может, в лучшем случае, бабушкой. Другая помоложе. Ее желтовато-бледная большая голова с раскиданными по подушке седыми волосами запрокинута и неподвижна, как у мертвой, глаза закрыты. Возле нее сидит одетый в черное мальчишечка.
На миг он поворачивается ко мне. На его простенькой физии выражение глубокой печали. Без слов ретируюсь и усаживаюсь в коридоре на топчанчик. Долго скучать мне не приходится: вскоре паренек выкатывается из палаты и, горбясь, опустив глазки, как виноватый, торопливо шагает по коридору.
Пристраиваюсь за ним. Коридор. Лестница. Вестибюль первого этажа – залитый солнцем, но умудряющийся казаться казенно-сумрачным. Грязный больничный двор – неприглядные облупившиеся здания, полуразрушенный кирпичный забор, возле которого замерли четыре автомобиля: черный джип, еще одна иномарка, серебристая и приземистая, древний синий «москвич» и мой «жигуль».
– Можно вас на минутку, – обращаюсь к пареньку.
Произношу эту фразу негромко, но мальчишечка вздрагивает, боязливо оборачивается, выжидающе смотрит на меня светлыми глазками. Личико его кажется совсем ребячьим, наверное, из-за заячьей губы. Неторопливо достаю удостоверение, предлагаю:
– Посидим в машине? Когда стоишь, какой разговор, маета одна.
Кивнув, мальчишка безропотно отправляется за мной. Я сажусь на место водителя, парень – рядышком.
– Убитый кем тебе приходится?
– Он мне другом был, – скорбно и веско произносит пацан.
– Ну тогда вы наверняка делились друг с дружкой своими маленькими секретами. Верно? Пан – кем работал?
– Он не говорил, а я не спрашивал, – голосок у хлопчика ломающийся, подростковый. – Неудобно вроде.
– О чем же тогда калякали? О космических пришельцах?
– О разном.
– Кто, по-твоему, мог его порешить?
– «Заборские», – шепчет он и потупляется.
– Однако. Я к тебе осторожненько подкрадываюсь, прикидываю, как бы выцарапать хоть крошечку, а ты вываливаешь та-ко-е! Откуда дровишки? Из леса вестимо?
– Этого я сказать не могу, – с неожиданной твердостью говорит пацан. – Но точно «заборские». Источник заслуживает доверия.
– Ну, воля твоя. Тогда тебе наверняка известно, отчего его ухайдакали, да еще таким садистским манером.
– Понятия не имею, вот честное слово.
– Может, сообщишь свое имя, а то вроде как с мистером Иксом общаюсь.
– Вообще-то меня Скунсом зовут. А про то, чем занимаюсь, пожалуйста, не спрашивайте, все равно не скажу.
Пацан настороженно, выжидающе глядит на меня – как отреагирую. Но выражение моей морды остается серьезным и уважительным. В его глазенках конфузливой тенью мелькает благодарность, хотя на маленьком личике это не отражается никак, оно по-прежнему печально.
– Вот что. Кто бы ни спрашивал тебя о гибели дружка, про «заборских» даже не упоминай. Мои коллеги-менты будут допытываться – молчи. Веских доказательств у тебя наверняка нет – ведь так? Кто-то что-то там наплел. Для ментов твои показания, мягко говоря и грубо выражаясь, неубедительны. Но дойдет до «заборских» – худо будет. И сам пропадешь ни за понюшку табака, и тех, кто слил информацию, подставишь. «Заборские» шутить не любят.
