— Я не помню. Так, какие-то отрывки, да и они, вероятно, нереальны… Я был дома, был на работе, был… Где-то в пустом месте.
— Пустом?
— Одни дома́, а в них никого. Целый город пустых домов.
Он молчит некоторое время.
— Расскажите еще.
— Я больше ничего не знаю! — На нас начинают поглядывать. — Помню, как пришел в себя в больнице, а все, что до этого, — сплошной туман, словно большая черная дыра в голове. Я вам уже говорил: это последствия томографии — они залезли в мою голову и все там перекорежили…
— Кто залез, Майкл, если вы утверждаете, что безликие — иллюзия?
— Я… — Смотрю на него, не зная, что сказать. Нет никаких безликих людей и таинственного Плана, никто не контролирует мои мысли через все случайно оказавшиеся поблизости сотовые телефоны. Если электронные приборы безопасны, то безопасен и томограф. Я больше не могу объяснять мои проблемы заговором.
— Майкл?
— А что, если вы правы? — шепчу я. — Что, если я и есть убийца?
— Нет, вы не убийца.
— Вы этого не знаете. — Я оглядываюсь, внезапно обеспокоенный мыслью о том, что кто-то может слышать наш разговор. Несколько пациентов смотрят на нас, но они находятся в дальнем углу комнаты, вокруг никого. Наклоняюсь к нему. — Вы сами сказали, что я подхожу под психологический портрет и не могу объяснить, где находился две недели. А может, и больше. Если я способен на шизофрению, кто знает, на что еще я способен?
— Шизофрения — это не то, на что можно быть способным, — говорит он. — Это болезнь. Вы ее не совершаете — она настигает вас. А теперь попытайтесь вспомнить про те дни…
— Мне двадцать лет, — прерываю его. — Дело не только в двух неделях. Разве я могу отчитаться за все эти годы? Вы опишете каждую минуту двадцати лет?
— Думаю, вы бы запомнили, если бы убили кого-нибудь и изуродовали его лицо.
— Может, да, а может, блокировал бы это событие — выборочная память… — Я ищу подходящее слово. — Подавленные воспоминания…
— Диссоциативная амнезия, — подсказывает Ванек. — Хотите сказать, факт убийства был настолько травмирующим, что мозг вытеснил все из памяти?
— Это возможно.
— Глупость. Подавленное воспоминание как неврологическая функция имеет целью защитить вас от того, что с вами происходит; то, что вы совершаете по своей воле, в соответствии со своей природой, не настолько вам чуждо, чтобы так сильно потрясти психику.
«Не настолько чуждо, чтобы с такой силой потрясти психику…» Что-то в его высказывании напомнило мне о Люси и о ее последних словах: мой мозг не позволяет ей делать ничего невозможного, например пройти сквозь охранника. Если мозг создает какую-то иллюзию, то он отвергает любые потрясения, которые могут ее разрушить. Но в системе есть изъян, серая зона, в которой иллюзия может доходить до того предела, когда реальность начинает вмешиваться.
— А если я решил, — говорю медленно, — что убийство — это хорошо, может, даже высоконравственно, и понял свою ошибку, когда дело было сделано?
Ванек поднимает бровь:
— Полны решимости предъявить себе обвинение?
— Я не хочу быть убийцей, но вынужден думать об этом. Что, если мой мозг, считая безликих реальностью, решил, что на мне лежит обязанность спасти мир, уничтожив опасность? И вот я принялся за дело, а когда попытался их разоблачить, то понял, что все это — игра воображения; иллюзия рассеялась, а травма вынудила память подавить это воспоминание.
— И это случилось в двенадцати разных случаях?
— А разве такое невозможно?
— С точки зрения науки теоретически я могу в любой момент взорваться языками пламени, но это вряд ли произойдет. Точно так же очень мала вероятность того, что больная психика могла превращать вас в начинающего серийного убийцу в двенадцати отдельных случаях. Когда я пугал, что вы Хоккеист, я пытался пробудить что-то вроде инстинкта самосохранения — вынудить вас предъявить алиби. Необходимо, чтобы вы вспомнили, где были в течение этих двух недель, но вы всеми силами пытаетесь доказать свою виновность.
— Я просто пытаюсь следовать фактам.
— Тогда следуйте им разумно. Одержимость жертвами Хоккеиста — еще один пример нарциссизма, лежащего в основе ваших иллюзий: если где-то в мире существует тайна, то вы должны находиться в самом ее сердце.
Щелк, щелк, щелк, щелк.
Ванек хмурится:
— Это то, о чем я думаю?
Черт побери!
— О чем вы?
— Вы опять щелкаете зубами?
— Я специально. — Главное, чтобы они не начали щелкать снова.
— Тогда сделайте это еще раз.
— Что?
— Если вы щелкали зубами специально, то повторите еще раз. Хочу это услышать.
— Нет.
— Может быть, мне позвать доктора Литтла? Или доктора Джонс? Ей вы наверняка не откажете.
— Отлично. — Щелк. Щелк. Щелк. Щелк.
Сознательно я могу это делать почти так же быстро, как и непроизвольно. Почувствует ли он разницу?
Психиатр молчит, размышляет.
— Это ерунда, — говорю я. — Тут дело не в лекарствах.
— Поздняя дискинезия — дело очень серьезное, — задумчиво произносит Ванек. — Если она зайдет слишком далеко, то может стать необратимой. Даже без лекарств.
— С чего это вы вдруг так озаботились?
— С того, что вы интересная загадка и я не хочу, чтобы вы сломались, прежде чем я ее разгадаю.
— Вы, как всегда, источаете любовь к ближнему.
Он встает:
— Майкл, я серьезно. Вы должны разобраться с потерянными воспоминаниями — это может быть критическим моментом для вашего дела и умственного здоровья.
— Так мое дело стоит на первом месте?
— Мне не важно, что там на первом месте, — говорит он, глядя на часы. — Помните, что я вам сказал.
Он поворачивается и уходит.
Я оглядываю комнату в поисках пациента, которого считаю галлюцинацией. Наблюдаю за ним, даю ему команду пройти сквозь стену, или медсестру, или другого пациента. Он сидит и тупо смотрит в телевизор.
Почему Ванека так беспокоит потерянное время?
Что он знает такого, что неизвестно мне?
Произвольные движения становятся все сильнее.
Я научился контролировать щелканье зубов — разорвал носок и держу скрученную тряпку между коренными зубами. Челюсть дергается беззвучно, и если я веду себя осторожно, будучи окружен сестрами, то никто ничего не замечает. С рукой посложнее, но мне достаточно не вынимать ее из кармана, крепко держась за ткань штанов. Рука затекает, но это все же лучше, чем если бы она летала по всей комнате. Дергается у меня левая рука, а я правша, так что могу по-прежнему обслуживать себя.
