Книга Я росла во Флоренции - Элена Станканелли

Почти на всех фотографиях Ла Пира улыбается.

На фото с моим отцом он не улыбается только потому, что внимательно слушает собеседника. На нем темный костюм с двубортным пиджаком.

Не улыбается он и на снимках, сделанных в дни наводнения, где он запечатлен на грязных улицах города, в резиновых сапогах и плаще. Или когда, закрыв глаза, молится во время поездки в Святую землю. Но к папе, к сильным мира сего, к детям в летних лагерях, к кардиналам, студентам и рабочим он всегда обращается с широкой улыбкой. Она выражает волю и решимость, безраздельную веру в возможности человеческой личности.

В те годы люди мало улыбались, гораздо меньше, чем сейчас. Чаще всего в приватной обстановке, адресуя улыбку женщинам, но главным образом когда хотели показать свою власть, продемонстрировать высочайшую, недостижимую уверенность в себе. Чем выше поднимался человек по общественной лестнице, тем более хмурым становилось его лицо. Мужчины на тогдашних фото непременно сидят за массивными письменными столами, подперев рукой подбородок, серьезный взгляд направлен прямо в объектив. На официальных встречах обменивались рукопожатиями, никто не осмеливался тронуть коллегу за плечо и уж тем более его обнять. Язык тела, выражающий уважение и отстраненность, извечная дуэль между благородными господами.

Ла Пира был иным. Он позволял беспрепятственно проникнуть в свою душу, он пропускал мир через себя, и в этом заключалась его сила. "С готовностью сделаться полем сражения". На последних страницах своего дневника Этти Хиллесум еще написала: "Мы уезжали из лагеря с песней на устах". Имея в виду концентрационный лагерь, где она находилась в заключении и откуда уезжала в Освенцим, где вскоре ей предстояло расстаться с жизнью. С песней на устах.

Когда потом в шестидесятые годы вспыхнул бунт, парни и девушки пели и танцевали на улицах, в захваченных университетах, на виду у полицейских и карабинеров, облаченных в нелепые бронежилеты. В Париже девушки дефилировали с голой грудью, у нас кое-кто осмелился выйти на демонстрацию, не надев бюстгальтер и босиком. Все старались разрисовать лицо, по-новому одеться. Была объявлена война жестким правилам.

Мне было три года. Джорджо Ла Пира тогда находился в Израиле. Только-только закончилась Шестидневная война, и экс-мэр пытался выступить посредником между враждующими сторонами. Он был убежден, что добрая воля может взять верх над историей, верил в мир между народами.

Говорят, что Ла Пира был одним из немногих университетских преподавателей, против которых в те годы не выступали студенты.

Что-то глубокое и искреннее роднит его францисканское христианство с революцией во имя счастья.

Куда делись в последующие годы этот подход к политической деятельности и, главное, эти мечтания о будущем мира?

Слово "счастье" стало табу. Под счастьем теперь разумеют лишь материальный достаток, отпуска, дорогие вещи. Какая-то жуткая карикатура. Счастье — это благоденствие? А что такое благоденствие? Массаж? Морковный сок? Велотренажер? Многие из вещей, которые мы знали, превратились в уродливых монстров, а идеи, мечты стали кошмаром.

Потом, несколько лет назад, в политику вернулось слово "счастье" под руку со словом "чудо". Вышел на игровое поле человечек в двубортном пиджаке, который говорил на чуждом политике языке, внушал к себе уважение и менял атмосферу официальных встреч. Этот человек всегда улыбался и, чтобы вызвать улыбку у других, рассказывал анекдоты.

Политическое поведение Берлускони — то же, что у Ла Пиры, только оно лишено содержания. В нем от Ла Пиры столько же, сколько в Платинетте[62]от Мэрилин Монро. Крайне неприятная метафора наших дней.