На пространстве, какое только мог обнять глаз, виднелись шатры, между рядами которых горели бивуачные огни, и один из них, зажженный пред моей палаткой, освещал ее своим красным цветом. Бледное и гордое лицо Смарагды окаменело от изумления. Потом громкий крик вырвался из ее груди:
— Что это за лагерь? Где я? Зачем меня оставили одну?
Я не мог долее выдержать и, бросившись к ней, крепко прижал ее к своему сердцу.
— Ты не одна, Смарагда, я здесь, с тобой. Моя любовь так велика, что я похитил тебя и мы никогда не расстанемся.
Смарагда оттолкнула меня с диким криком.
— Что ты говоришь, безумный? Это невозможно!.. Ты лжешь, лжешь!
Она подступила ко мне, смертельно бледная от гнева, со сжатыми кулаками. Глаза ее пылали невыразимой ненавистью и презрением.
— Говори сейчас, где я? Да говори же, говори, — повторила она, топая ногой. — Что это за лагерь, чья это палатка?
Я быстро отрезвился от любовного хмеля. Но на этот раз выгоды положения были на моей стороне, и я мог дать почувствовать гордой женщине, что она находится в полной моей власти и не имеет права обращаться так со мною.
Грубо схватив ее за руку, я насильно усадил ее на ближайший стул.
— Послушай, Смарагда, — начал я, скрестив руки на своей тяжело дышавшей груди, — ты теперь находишься в таких условиях, что не можешь повелевать и требовать отчета в моих поступках. Пойми, что в настоящий момент я твой господин; это — стан евреев, которых Мернефта наконец отпустил. Чтобы оторвать тебя от всего прошлого, я и присоединился к этому народу. Я теперь сын Израиля, и меня здесь уважают и почитают. Не пытайся же бежать: тебе, египтянке, дочери врагов еврейского народа, придется дорого поплатиться за это. Ты навеки оторвана от Египта и не имеешь другого убежища, кроме этого шатра. Пойми же свое бессилие, смири свою гордость и полюби меня, как я того добивался всеми средствами в Танисе. Тогда я буду для тебя нежным супругом, буду почитать твою красоту и твое высокое происхождение. Но, — прибавил я, возвышая голос и придавая ему жестокое и неумолимое выражение, — не пытайся никогда больше восставать против меня и отталкивать мои ласки, потому что в этом случае я буду беспощаден. Я забуду, что ты принадлежишь к знаменитому роду Мены, и, чтобы покорить тебя, поступлю с тобою так, как обыкновенно поступают только с рабынями.
Я замолчал, ожидая в ответ целого потока гневных и презрительных речей, но, к удивлению моему, Смарагда не произносила ни слова. Смертельно бледная, с широко раскрытыми и как бы потухшими глазами, она оставалась неподвижна как статуя. Я испугался, не произвели ли мои жесткие слова пагубного действия на ее рассудок. Да, я был слишком груб и резок, надо смягчить это впечатление. Я сел с ней рядом и, сжимая ее маленькие похолодевшие ручки, сказал тихим, ласковым голосом:
— Смарагда, от тебя одной зависит сделать меня добрым и снисходительным.
Я привлек ее к себе и прижал губы к ее шелковистым волосам. Она не выказала никакого сопротивления и как будто не видала меня и не слыхала.
— Смарагда, — повторил я, — приди в себя. Я буду твоим рабом, если захочешь. Ты знаешь, любовь моя безгранична. Согрей мое сердце ласковым взглядом, и оно станет как мягкий воск, и никогда больше ты не услышишь от меня грубого слова… Но, о великий Озирис, что с тобою? Ты вся похолодела, глаза твои закрываются… О Смарагда, не умирай.
Трепеща от страха потерять ее, я сильно потряс ее за руку. Смарагда встрепенулась, взглянула на меня потухшим взором и закрыла лицо руками.
Наступило мертвое молчание.
С тяжелым сердцем смотрел я на молодую женщину, освещенную заревом костра, горевшего вблизи палатки. Таков-то был этот час, о котором я столько мечтал, к которому так пламенно стремился. Что же он мне доставил? Он послужил только новым доказательством, что любимая женщина не питала ко мне ничего, кроме отвращения. О, если б Омифер увлек ее в стан евреев! Она не сожалела бы ни о родных, ни об отечестве, потому что счастливый возлюбленный соединял бы в своем лице все радости и наслаждения ее жизни, шатер его казался бы ей раем. Невыразимая горечь, ярость и отчаяние охватили мою душу.
Облокотясь на стол, я закрыл глаза рукою. Да, я был властелином тела, но не сердца. Мог ли я надеяться когда-нибудь внушить любовь женщине, которую одна мысль принадлежать мне леденила смертельным ужасом…
Мои печальные размышления были прерваны прикосновением маленькой ручки, старавшейся отвести мою руку от лица. Я поднял голову и увидал Смарагду на коленях предо мною. Крупные слезы катились по ее щекам, а глаза были устремлены на меня с пламенной мольбой.
— Пинехас, — заговорила она, простирая ко мне руки, — если твоя любовь так велика, как ты говоришь, будь добр и великодушен, отпусти меня в Египет, или я умру среди этого отвратительного народа… Какую цену может иметь в твоих глазах женщина, которая тебя не любит? Ты молод, красив, обладаешь мудростью, ты легко можешь встретить сердце, которое тебя полюбит, как ты того заслуживаешь. А я буду питать к тебе вечную признательность и смотреть на тебя, как на лучшего друга, дом мой всегда будет тебе открыт, и я, как сестра, разделю с тобой все мое состояние. Сжалься надо мной, не заставь меня умереть в пустыне, среди этой гнусной толпы, позволь мне возвратиться на родину или сам возвратись со мной, будь моим братом, любимым и почетным гостем палат Мены. О Пинехас, пусть твое сердце смягчится моими мольбами! Верь, что я сдержу свое слово!.. Я могу быть твоим другом, твоей сестрой, но женой твоей — никогда. Не говори «нет», Пинехас, будь моим братом. Иначе… я чувствую, может случиться большое несчастье…
Речь Смарагды перешла в рыдание, и слезы ее полились на мои руки, которые она сжимала в своих.
Описать мои тогдашние чувства — дело невозможное. Этот умоляющий голос, это прикосновение распущенных шелковистых волос жгли меня как огонь, смысл же речей обдавал ледяным холодом. Она хотела разделить со мной свое состояние, подать мне милостыню своей дружбы взамен любви, которой жаждала душа моя, но это было немыслимо: я не мог любить ее братскою любовью.
— Пинехас, — проговорила она в эту минуту, — ты видишь, я смирила свою гордость, на коленях умоляю я тебя — возврати мне свободу и жизнь, потому что я здесь погибну… Можешь ли ты желать этого, если любишь меня?
И Смарагда подняла на меня свои прекрасные глаза, из которых струились слезы. Она не сознавала, что ее чарующая красота была наибольшим препятствием к исполнению ее желаний. Исполнить их значило навеки потерять ее. Сердце мое сжималось, словно железными тисками. Нет, я предпочитал все на свете, даже ее ненависть, невообразимой пытке отказаться от нее. И почем знать? Может быть, со временем привычка покорит Смарагду и она привяжется ко мне… Непоколебимая решимость овладела мною: я встал с места и, поднимая молодую женщину, сказал ей твердым голосом:
— Ты ошибаешься, Смарагда, мне не нужно ни твоего унижения, ни твоих богатств. Но я не могу возвратить тебе свободу, моя любовь пламеннее жгучего солнца пустыни. Пойми это и не возбуждай бури. Я предпочитаю лучше погибнуть самым ужасным образом, нежели лишиться тебя. Будь же добра и благоразумна, осуши свои слезы, скажи, что ты прощаешь меня и постараешься полюбить. В противном случае я пущу в ход силу, уже раз заставившую тебя дать мне слово, которое ты потом нарушила ради Радамеса.
