Одевшись, он прошел в библиотеку и сел за круглый столик ураскрытого окна, где для него был приготовлен легкий завтрак на французскийманер. День стоял чудесный. Теплый воздух был насыщен пряными ароматами. Вкомнату влетела пчела и, жужжа, кружила над стоявшей перед Дорианом синейкитайской вазой с желтыми розами. И Дориан чувствовал себя совершенносчастливым.
Но вдруг взгляд его остановился на экране, которым оннакануне заслонил портрет, — и он вздрогнул.
— Мосье холодно? — спросил лакей, подававший ему в этуминуту омлет. — Не закрыть ли окно? Дориан покачал головой.
— Нет, мне не холодно.
Так неужели же все это было на самом деле? И портретдействительно изменился? Или это игра расстроенного воображения, и ему простопоказалось, что злобное выражение сменило радостную улыбку на лице портрета?Ведь не могут же меняться краски на полотне! Какой вздор! Надо будет как-нибудьрассказать Бэзилу — это его изрядно позабавит!
Однако как живо помнится все! Сначала в полумраке, потом вярком свете утра он увидел ее, эту черту жестокости, искривившую рот. И сейчасон чуть не со страхом ждал той минуты, когда лакей уйдет из комнаты. Он знал,что, оставшись один, не выдержит, непременно примется снова рассматриватьпортрет. И боялся узнать правду.
Когда лакей, подав кофе и папиросы, шагнул к двери, Дорианустрастно захотелось остановить его. И не успела еще дверь захлопнуться, как онвернул Виктора. Лакей стоял, ожидая приказаний. Дориан с минуту смотрел на негомолча.
— Кто бы ни пришел, меня нет дома, Виктор, — сказал оннаконец со вздохом. Лакей поклонился и вышел.
Тогда Дориан встал из-за стола, закурил папиросу ирастянулся на кушетке против экрана, скрывавшего портрет. Экран был старинный,из позолоченной испанской кожи с тисненым, пестро раскрашенным узором в стилеЛюдовика Четырнадцатого. Дориан пристально всматривался в него, спрашивая себя,доводилось ли этому экрану когда-нибудь прежде скрывать тайну человеческойжизни.
Что же — отодвинуть его? А не лучше ли оставить на месте?Зачем узнавать? Будет ужасно, если все окажется правдой. А если нет, — такнезачем и беспокоиться.
Ну а если по роковой случайности чей-либо посторонний глаззаглянет за этот экран и увидит страшную перемену? Как быть, если БэзилХоллуорд придет и захочет взглянуть на свою работу? А Бэзил непременно захочет…Нет, портрет во что бы то ни стало надо рассмотреть еще раз — и немедленно. Нетничего тягостнее мучительной неизвестности.
Дориан встал и запер на ключ обе двери. Он хотел, по крайнеймере, быть один, когда увидит свой позор! Он отодвинул в сторону экран и стоялтеперь лицом к лицу с самим собой.
Да, сомнений быть не могло: портрет изменился.
Позднее Дориан часто и всякий раз с немалым удивлением —вспоминал, что в первые минуты он смотрел на портрет с почти объективныминтересом. Казалось невероятным, что такая перемена может произойти, — а междутем она была налицо. Неужели же есть какое-то непостижимое сродство между егодушой и химическими атомами, образующими на полотне формы и краски? Возможноли, что эти атомы отражают на полотне все движения души, делают ее сны явью?Или тут кроется иная, еще более страшная причина?
Задрожав при этой мысли, Дориан отошел и снова лег накушетку. Отсюда он с ужасом, не отрываясь, смотрел на портрет.
Утешало его только сознание, что кое-чему портрет уже научилего. Он помог ему понять, как несправедлив, как жесток он был к Сибиле Вэйн.Исправить это еще не поздно. Сибила станет его женой. Его эгоистичная и, бытьможет, надуманная любовь под ее влиянием преобразится в чувство болееблагородное, и портрет, написанный Бэзилом, всегда будет указывать ему путь вжизни, руководить им, как одними руководит добродетель, другими — совесть ивсеми людьми — страх перед богом. В жизни существуют наркотики против угрызенийсовести, средства, усыпляющие нравственное чутье. Но здесь перед его глазами —видимый символ разложения, наглядные последствия греха. И всегда будет передним это доказательство, что человек способен погубить собственную душу.
Пробило три часа, четыре. Прошло еще полчаса, а Дориан недвигался с места. Он пытался собрать воедино алые нити жизни, соткать из нихкакой-то узор, отыскать свой путь в багровом лабиринте страстей, где онблуждал. Он не знал, что думать, что делать. Наконец он подошел к столу и сталписать пылкое письмо любимой девушке, в котором молил о прощении и называл себябезумцем. Страницу за страницей исписывал он словами страстного раскаяния и ещеболее страстной муки. В самобичевании есть своего рода сладострастие. И когдамы сами себя виним, мы чувствуем, что никто другой не вправе более винить нас.Отпущение грехов дает нам не священник, а сама исповедь. Написав это письмоСибиле, Дориан уже чувствовал себя прощенным.
Неожиданно постучали в дверь, и он услышал голос лордаГенри.
— Дориан, мне необходимо вас увидеть. Впустите меня сейчасже! Что это вы вздумали запираться?
Дориан сначала не отвечал и не трогался с места. Но стукповторился, еще громче и настойчивее. Он решил, что, пожалуй, лучше впуститьлорда Генри. Надо объяснить ему, что он, Дориан, отныне начнет новую жизнь. Онне остановится и перед ссорой с Гарри или даже перед окончательным разрывом,если это окажется неизбежным.
Он вскочил, поспешно закрыл портрет экраном и только послеэтого отпер дверь.
— Ужасно все это неприятно, Дориан, — сказал лорд Генри, кактолько вошел. — Но вы старайтесь поменьше думать о том, что случилось.
— Вы хотите сказать — о Сибиле Вэйн? — спросил Дориан.
— Да, конечно. — Лорд Генри сел и стал медленно сниматьжелтые перчатки. — Вообще говоря, это ужасно, но вы не виноваты. Скажите… выпосле спектакля ходили к ней за кулисы?
— Да.
— Я так и думал. И вы поссорились?
— Я был жесток, Гарри, бесчеловечно жесток! Но сейчас всеуже в порядке. Я не жалею о том, что произошло, — это помогло мне лучше узнатьсамого себя.
— Я очень, очень рад, Дориан, что вы так отнеслись к этому.Я боялся, что вы терзаетесь угрызениями совести и в отчаянии рвете на себе своизолотые кудри.
— Через все это я уже прошел, — отозвался Дориан, с улыбкойтряхнув головой. — И сейчас я совершенно счастлив. Во-первых, я понял, чтотакое совесть. Это вовсе не то, что вы говорили, Гарри. Она — самоебожественное в нас. И вы не смейтесь больше над этим — по крайней мере, примне. Я хочу быть человеком с чистой совестью. Я не могу допустить, чтобы душамоя стала уродливой.
