по единственной извилистой улице которой змеится бесконечная вереница войск». Окна операционной, по словам Мортимер, выходят на «покрытые грязью поля Фландрии, тут и там усеянные водяными мельницами»[164]. Она добавляет, что госпиталь был «приятным местом с аккуратными домиками, крепко стоящими на зеленой траве»[165].
Ла Мотт тоже описывает госпиталь. В начале рассказа «Дыра в заборе» она пишет: «Госпиталь стоял в поле возле деревни и был огорожен плотным, высоким, колючим забором. На его территории располагалась дюжина деревянных лачуг, выкрашенных зеленой краской и связанных друг с другом дощатыми дорожками» (35). В интервью для одной газеты она позже добавляет: «Госпиталь состоял из множества отдельно стоящих построек, поэтому, чтобы попасть из одной палаты в другую, сестрам приходилось выходить на улицу – днем и ночью, в любую погоду. А погода по большей части была ненастной, и, несмотря на печи, нам составляло немало труда, чтобы согреться»[166].
Госпиталь отстоял примерно на десять километров от линии огня, и это означало, что военные действия были в нем прекрасно видны и слышны. Как писала Уорнер родным,
В первую ночь по приезде я не могла заснуть – пушки стреляли всю ночь, и мы видели вспышки снарядов очень ясно; все небо пылало. Французские и английские орудия создавали непрестанный громовой рык; но, когда немецкие снаряды взрывались неподалеку, все мы ощущали отчетливое сотрясение, и все в нашем маленьком убежище дребезжало.
Она также упоминала, что к моменту ее приезда в сентябре 1915 года в госпитале работали «четыре медсестры-англичанки, три американки и три француженки»; одна из них несомненно была Ла Мотт. В следующем письме Уорнер продолжает рассказ: «Некоторые из медсестер были в Дюнкерке во время бомбардировки, и они говорили, что именно звук был самым ужасным ощущением от всего этого»[167]. Очевидно, для медсестер, не говоря уж о раненых, находиться так близко к передовой было очень страшно, и это могло запустить процесс посттравматических воспоминаний.
Поскольку госпиталь располагался совсем близко от фронта, в нем лечили наиболее критических пациентов – и потрясающе эффективно. Как поясняет Мортимер, «к нам доставляли только тех раненых, которых было слишком опасно везти дальше»[168]. И даже при этом доктора и сестры умудрялись спасти немало жизней. Уорнер пишет, что начиная с 23 июля, когда открылся госпиталь, и до 1 января 1916 года из 750 пациентов там умерло всего 66[169]. Для полевого госпиталя того времени это был крайне низкий порог смертности, который за последующие месяцы опустился еще ниже. После получения статистических данных за год Мортимер с гордостью записывает в дневнике: «Мы потеряли лишь одного из каждых тринадцати – ведь в основном к нам доставляли самых тяжелых раненых, так что госпиталь может гордиться своим результатом»[170].
Работа Ла Мотт в полевом госпитале в первый год войны забирает все ее силы, и на страницах книги появляется больше десятка ее пациентов того периода. Просто поразительно, что некоторые из них фигурируют и в текстах ее коллег-медсестер. К примеру, раненый из очерка Ла Мотт «Герои», выстреливший себе в нёбо в неудачной попытке самоубийства, встречается в «Запретной зоне» Борден. Но в ее рассказе есть неожиданный поворот.
Во многих отношениях повествование Ла Мотт и Борден об этом пациенте совпадают. Обе женщины говорят об абсурдности стараний сохранить жизнь человеку, который затем должен предстать перед трибуналом и отправиться на расстрел. Схожим образом обе сестры описывают попытки раненого сорвать с головы послеоперационные бинты в новой попытке все-таки покончить с собой. В рассказе Ла Мотт его останавливают, а в «Запретной зоне» позволяют преуспеть. Борден рассказывает, как она велела ночной медсестре: «Когда он ночью сорвет перевязку, оставьте как есть». После чего, вспоминает Борден, та «с минуту смотрела на меня в сомнении. Она ведь была высококвалифицированной. Ее традиции, профессиональная сознательность, честь ее миссии пронеслись перед ее внутренним взором. Затем ее взгляд просветлел. „Ладно“»[171].
В конце очерка Ла Мотт этот человек жив, а в конце очерка Борден мертв. Эта кардинальная разница в концовках рождает непростой вопрос. Повествование Ла Мотт явно ведется от лица ночной медсестры, а Борден в Предисловии к своей книге утверждает: «В этой книге я не придумала ни слова»[172]. Означает ли это, что той «высококвалифицированной» медсестрой, которая помогла бедолаге умереть, была Ла Мотт?
В текстах товарок Ла Мотт появляются и другие герои «На отливе войны». Поразительно, что один из них запечатлен в мемуарах и Уорнер, и Мортимер, и Борден и Ла Мотт. В рассказе «Бумага» Ла Мотт описывает, как тщеславный хирург пытается ценой бессмысленных и болезненных страданий продлить пациенту жизнь. Она пишет: «Он пролежал в госпитале несколько месяцев в страшных страданиях, но очень терпеливо» (111). Вторя ей, Мортимер признается: «Этот человек был любимцем всего госпиталя и гордостью врачей – но не потому, что значительно поправил своей здоровье… а потому, что все еще был жив, несмотря на то что они позволили себе с ним сотворить». Далее она пишет, как, проведя в госпитале четыре месяца, мужчина в конце концов умер в январе 1916 года на руках скорбящей медсестры[173].
Мортимер, Уорнер и Ла Мотт описывают события, последовавшие за смертью этого пациента, в удивительно схожей манере. Мортимер свидетельствует: «Двадцать минут спустя [прибыл] генерал с Croix de Guerre и Médaille Militaire в руках»[174]. Уорнер замечает: «Через полчаса после его смерти явился генерал, чтобы наградить его»[175]. А Ла Мотт пишет: «И наконец, после долгого ожидания, он умер, всего на двадцать минут опередив Генерала с его медалями» (115). Все три автора уловили трагическую иронию опоздания генерала, на самую малость. Но описание, данное Борден в «Запретной зоне», радикально иное: в нем генерал с его медалями не имеет никакого значения. Вместо этого она рисует драматическую сцену религиозного искупления. Она определяет этого страдальца как «вонючую дикую крысу из парижской канализации», называя его постель «средоточием мерзости», где «вокруг него гнездятся гадкий запах, гадкие слова, все самое гадкое на свете»[176]. Однако в конце ее истории священнику удается спасти душу несчастного, и тот умирает, с улыбкой созерцая рассвет.
Когда книгу Ла Мотт сравнивают с сочинениями Уорнер, Мортимер и Борден, возникают новые аспекты и осложнения. Ведь эти женщины не только заботились об одних и тех же пациентах; между ними зарождались крепкие связи, основанные на совместном опыте. На самом деле Ла Мотт посвятила свою книгу Борден, «маленькой начальнице». Она полгода
