у него, кроме восхищения мужеством, достоинством и верой этих священников, было очень много сострадания им. Мальчику казалось, что с каждой рассказанной историей Петруша ослабевал, как после допроса или тюремного карцера.
«Я – эгоист! Я – эгоист!» – корил он себя, но никак не мог решиться встать, попрощаться и уйти. Чтобы и дед его смог вернуться туда, где он жил, смог бы наконец отдохнуть. Но именно попрощаться и было самым невыносимым! Хотелось и дальше сидеть рядом с Петрушей, греться от его любви, слушать его старческий, подрагивающий голос. И чувствовать, как что-то необыкновенное происходит с душой, будто она обновляется, очищается и начинает вновь дышать.
– Да, действительно, время уже позднее! – встрепенулся старичок. – Вот такой я деда бестолковый, не пускаю внучка пойти домой, покушать борща со сметанкой и туманчиком, погреться у батареи. Сидишь ты тут, радость моя, со мной день коротаешь, на ветру коченеешь. Права твоя бабушка, что больше тебя ко мне, нерадивому эгоисту, не пустит! Я же на самом деле не только лишенец, но и социально-опасный элемент. Вот с кем ты связался! – глаза Петруши при этом светились от радости и доброты.
– Ой, деда! А давай ещё по пирожку! – обрадовался Стёпа, что и сейчас, вспомнив про время, Петруша не выгнал его домой, хотя уже всё шло к тому.
– Видишь, как хорошо добром побеждать! Остатками его и сам сыт и доволен будешь, и деду твоему радному – подарочек!
Пирожки завалились куда-то, и Стёпа, разыскивая их по рюкзаку, наткнулся на свой клетчатый шарф, который ему обычно навязывала бабушка, но который он носил только в рюкзаке. Вероятно, он лежал здесь ещё с прошлой зимы. Шарф был мягким и тёплым.
– Деда, а можно мне тебе подарить вот это?.. – Стёпа достал шарф и на всякий случай встряхнул его, чтобы слетели налипшие за это время соринки. – Он хороший, правда! И тебе теплее станет, и все художники в шарфах ходят… И мне, знаешь, как приятно будет, если ты возьмёшь!..
– Клетчатый… – восторженно прошептал Петруша и как маленький уткнулся лицом в ворсистую, тёплую ткань. – Это же мечта, а не шарф! Вот спасибо, внучок! Вот подарок-то на старости лет! Ой, – поднял он голову, – а ты сам-то как же будешь?
– У меня куртка тёплая, и воротник высокий, и шарфов всяких – завались… – сказал Степан, сочувственно поглядев на худую, длинную шею Петруши.
– Спасибо! Век за тебя буду Бога молить. И за твою бабушку. Вот она на меня, дурака, рассердится! – рассмеялся он. – Это ж надо было такого афериста тебе встретить!
Степан тоже весело рассмеялся. Если бы всем встречались такие аферисты, как Петруша, люди бы уже давно стали счастливыми и добрыми и даже научились любить друг друга.
– Ой, насмешил-то! Нашёл миротворца! – замахал рукой Петруша. От резкого движения шапка, давно готовая скакнуть куда-нибудь, свалилась с его головы и спряталась в тени, разлитой по набережной. – Вот видишь, даже Голубушка моя от такой мысли твоей рассердилась. А уж кому как не ей всё про меня знать! И скудоумия моего она вдосталь и наслушалась, и натерпелась…
Стёпа нашёл шапку и вернул её Петруше.
– Как хорошо-то, что ты её отыскал! Ой, пропала бы! Ой, затерялась! Я думал, что уже не вернётся она ко мне… А ведь кто до конца всё вытерпит, в Царствие Божие попадёт! А я вот так тебя! Насильно до Царства Божия донесу! – радостно воскликнул старик, надел шапку и примотал её к голове Стёпиным шарфом. – Теперь ты никуда от меня не денешься! – искренне торжествовал он.
Выглядел теперь Петруша ещё более чудаковато, чем прежде, и напоминал отступающего француза из разбитого под Вязьмой корпуса. Степана это ничуть не смущало, даже наоборот – он радовался вместе со своим дедом, что теперь ему станет теплее, что никуда не сбежит от него строптивая шапка, а главное, что Петруша будет носить его шарф!
– А вот и оставшиеся пирожки! – сообщил Стёпа и протянул Петруше тот, что был побольше и повкуснее – со сладким и густым, как мармелад, яблочным повидлом.
Мальчик был уверен, что дома, раз Петруша так сказал, его ждёт борщ со сметаной, а вот ждал ли самого Петрушу дом и ужин, он не знал…
– Я обещал тебе, радость моя, рассказать про трёх отцов Николаев, но не досказал… – проговорил Петруша, когда доел пирожок и очистил бороду от крошек. – Жил и служил прото иерей Николай Меринов недалеко от Ленинграда. С матушкой, с детишками ютились в простом деревенском доме. И очень любили друг друга. Были у них два сына и две доченьки.
И священником он стал неспроста, не случайно. Чудо над ним совершилось. Был он офицером царской армии, в Первую мировую на фронте воевал. За бесстрашие получил ордена и награды. А тут революция разразилась, и как царскому офицеру полагалась ему теперь пуля в лоб! За спинами офицеров и солдат с врагами был подписан мирный договор. И стали за свою преданность царю и Родине все офицеры врагами! Привезли их в телячьих вагонах, посадили в подвал. И молился Николай Иванович, и обет тогда Богу дал, что если Он сохранит ему жизнь, то станет Николай священником. За эту ночь он поседел, хотя был ещё совсем молодым человеком.
И получается, что батюшка на священнический путь вступил, уже увидев истинное лицо предательницы-черноты…
Священническая ряса не укрыла его от гонений, а только ещё сильнее укоротила его путь к Богу. Говорили прихожане батюшке: «Беги в Финляндию! Спасайся! И тебя замучают эти антихристы!» Ведь священников одного за другим арестовывали и расстреливали. От их посёлка граница финская совсем близко проходила. Можно было успеть спрятаться. Но отец Николай ответил: «Куда же я побегу без вас?! Неужели храм свой брошу? Вас без помощи и утешения оставлю? В трудные времена нужно всем держаться вместе и всем вместе молиться!»
Чтобы гнев власти лёг только на его голову, отец Николай развёлся с матушкой. Он надеялся, что это их спасёт…
Когда ночью пришли его арестовывать, он поцеловал спящих детей и ушёл, как офицер и как воин Христов.
– А семья уцелела? – спросил Степан. Он вдруг увидел всё то, о чём говорил Петруша, увидел, как батюшка, навеки прощаясь, целует детей – тихо, мужественно, и в глазах его сияют не слёзы, а безграничная отцовская любовь.
– Спаслись… Но всю жизнь боялись говорить вслух о батюшке даже между собой. Они все были заклеймены печатью «врагов народа», дети не имели права учиться с другими, не имели права жить как все.
А
