я её, чтобы не забыть, всем сразу и рассказываю. Сам забуду, другие вспомнят! Чего бы Голубушке на моей голове просто так всё время сидеть? Она вот такие мысли Божии бережёт, согревает и надеется, что они там росток какой дадут… И меня, дурака старого, умом наполнят…
Так вот, что я хотел тебе рассказать: стреляет в священника палач, а сам и от водки, и от крови людской уже пьяный, но рука-то у него всё равно меткая, пристрелялся он хорошо, если они с напарниками день за днём ежедневно по сто человек отстреливали…
Раз выстрелил – стоит священник, другой раз выстрелил, третий… Стоит. Глазам этот чекист не может поверить, подошёл посмотреть, а батюшка-то уже мёртвый, но всё равно стоит. Потому что не за себя, а за Бога стоял. А как этого батюшку звали, уже никто и не знает: отец Стефан ли Черняев, или отец Карп, или один из отцов Николаев, о которых я тебе рассказать собирался? Теперь только Бог про это ведает…
Петруша открыл последнюю чистую страницу в своём альбоме и, низко склонив голову над ней, начал рисовать.
– Вот отец Николай Кулигин, настоятель храма Покрова Пресвятой Богородицы в Рыбацком. Он прослужил настоятелем в этой церкви больше тридцати лет – это, посчитай, сколько поколений прихожан батюшка успел и встретить, и крестить, и повенчать, и проводить за это время…
Церковь закрыли, а отца Николая в 1937 году расстреляли. Но перед смертью долго мучили его, выбивая признания. Представить страшно – четыре допроса! Но как на первом, так и на втором, и на третьем, и на четвёртом допросе на все вопросы следователя он мужественно отвечал: «Никакой контрреволюционной пропаганды среди населения я не вёл!» Что с батюшкой делали между допросами те недели, которые он ожидал своей участи? Держали в камере? Били? Томили в карцере без еды и воды? Того мы не узнаем. Но ничего его не сломило! Даже когда на последний допрос пришли лжесвидетели и оговаривать начали его прямо в лицо, и то не лишило его стойкости.
И знаешь, Стёпушка, когда батюшка заполнял анкету арестованного для личного дела, там, где о семье спрашивалось, он своей рукой написал «Одиночка». Ни «холостой», ни «разведённый», ни «вдовый», а именно «одиночка». Это словечко, как оконце в его душу: столько боли и одиночества через него видать! Аж мороз по коже!
– «Одиночка», – шёпотом повторил Степан и съёжился. Ещё недавно он думал, что всё знает об одиночестве!
– Расстреляли батюшку 14 октября, в день, когда Церковь прославляет чудо Покрова Пресвятой Богородицы. То есть в престольный праздник его храма…
Много времени прошло, и отца Николая реабилитировали, затем ещё много времени миновало, и Церковь прославила его в сонме святых Новомучеников и Исповедников Российских. Вот и помолимся ему:
«Священномучениче, отче Николае, моли Бога о нас!»
Степан широко, как Петруша, перекрестился и прошептал: «Прости меня, батюшка! И перед Богом вымоли, пожалуйста, что с моста хотел… Что людей ненавидел… Что себя так сильно всегда жалел…»
– Эх! Совсем свет ушёл! – сказал Петруша. – А я хотел ещё о двух батюшках тебе рассказать…
– Деда, а я и так всё пойму, и слушать буду внимательно. Ты можешь и не рисовать, я в голове всё представлю!
«Только бы, только бы не выгнал! Только бы дорассказал!» – Больше всего Стёпа боялся словом или мыслью подсказать, напомнить деду о времени. Боялся, что уже совсем скоро придётся расстаться с Петрушей.
А время было уже позднее, но Петруша будто не замечал этого и не гнал сегодня от себя своего радного внука.
– Ну хорошо, давай тогда так и поступим, – улыбнулся старичок и приобнял мальчика. – Даже если я чего и увижу, чтобы нарисовать, ты-то всё равно уже ничего не разберёшь в моих рисунках. Вот только запомни, что глаза у всех этих батюшек были необыкновенные, неземные! В них будто уже всё небо поместилось! Даже, знаешь, когда перед смертью от всех испытаний только глаза на лицах и остались, а всё равно свет из них шёл! Не удивление, не обида, а свет! Этого даже самый лучший художник передать не сможет, а уж я – худой дурачина – и тем более!
Ну, слушай… Родились в семье священника два брата Николай и Виталий. Оба выбрали для себя путь священства, и приходы их находились в деревнях, стоящих друг от друга неподалёку. У батюшек были свои семьи, детишки. Очень дружили братья с самого детства и до гибели. И отца Николая, и отца Виталия в один год арестовали и отправили в ГУЛАГ, в страшный лагерь на Соловки. Имущество их пока всё изъяли, а обеих матушек с ребятишками – в ссылку сослали, как «социально-опасных элементов». Там они, горемычные, все и сгинули… – Петруша глубоко и горько вздохнул, а потом продолжил: – Оба брата из ГУЛАГа вернулись живыми, но тут их уже никто не ждал: семьи пропали, храмы их закрыли, церковные дома отобрали. Только небо одно и осталось для них открыто настежь…
Младшего брата, отца Виталия, расстреляли 21 октября. В этот самый день арестовали и отца Николая. Стали обыскивать, а при нём уже давно ничего, кроме Правды, не было. Ни одной лишней вещички, которую можно было бы отобрать при аресте. Единственное, что государство ему оставило – это жизнь: голодную, одинокую, скитальческую – но и это показалось слишком большой роскошью. Постановили и её забрать.
Начались допросы, обвинения, угрозы. Чтобы следователь не переврал его слов, не записал в акт, что ему вздумается, батюшка добился, чтобы ему разрешили своей рукой ответы вписывать. Первый акт допроса он сам заполнил, но после второго допроса отцу Николаю дали подписать акт, где уже все ответы за него вписали, где ни слова правды не было. Отец Николай отказался ставить под ложью свою подпись. Так и расстреляли его, но не добились изменить Правде. Так она при нём и осталась. Отец Николай Дворицкий тоже канонизирован в Лике святых.
Всё у человека можно отобрать, кроме души вечной. От неё отказываются только добровольно, а силой не изымешь, не выбьешь и не вытрясешь. Вот так вот.
Братья снова вместе. Телами лежат в одной могиле, а душами – воспарили в Царство Небесное, в вечное блаженство и радость. Уж давно, наверное, и матушки, и ребятишки их с ними… Там, где нет лжи, где нет боли и несправедливости…
«Священномучениче, батюшка наш Николай, моли Бога за нас!»
Петруша замолчал. Голос его становился всё тише, всё слабее. Стёпа понимал, что дед устал, что в душе
