было направлено не в пользу крестьян[216]. Бывшие владельцы российских «душ» получали щедрую компенсацию, а освобожденные крестьяне – целый ряд ограничений, которые по-прежнему отягощали им жизнь. Лишь в 1905 году под давлением революции манифестом было объявлено об отмене выкупных платежей, а в 1907‑м были отменены последние долги[217].
Но из перспективы, скажем, 1900 года оба процесса освобождения отличались друг от друга меньше, чем можно было ожидать в середине 1860‑х. Они подтверждали правило: там, где отменяется рабство и крепостничество, на их месте сразу появляются не равенство и благосостояние, а новые, хотя, возможно, и не столь тягостные формы зависимости и бедности. В США задуманная с благими намерениями Реконструкция Юга через несколько лет была подорвана, и политическое господство плантаторов восстановилось. Бывших рабов не наделили собственной землей – и теперь это аукнулось, тогда как в России крестьяне добились прав примерно на половину земли, которая прежде находилась во владении помещиков. Россия, таким образом, «окрестьянилась», и на место прежнего «крестьянского вопроса» пришли новые, тогда как американские бывшие рабы шанса стать крестьянами не получили. В XX веке, начиная со столыпинской аграрной реформы, потянулась цепь экспериментов по разрешению крестьянского вопроса – как правило, не в пользу самих крестьян. Нерешительные шаги, направленные на становление средних и крупных аграрных хозяйств, резко прервала коллективизация, начавшаяся после 1928 года[218]. Освобождение крестьян в 1861 году не стало также и культурной революцией. Оно не коснулось далеко не идиллических условий на селе, не смягчило жестокие нравы и мало что изменило в смысле повышения уровня образования и уменьшения потребления алкоголя в российской деревне. Так что называть реформу 1861 года «эмансипацией» в пафосном стиле западноевропейского Просвещения было бы преувеличением. На Юге США бывшие рабы после окончания Реконструкции также практически не получили поддержки в получении школьного образования.
Освобождение крестьян
В либеральном понимании русский крепостной был несвободен в двояком смысле: с одной стороны, он являлся объектом владения господина, с другой – был связан коллективизмом деревенской общины. В 1861 году разорвалась первая из этих связей, в 1907‑м – вторая. Для остальной Европы сложнее определить, от чего именно освобождали крестьян. Попытки определить типы (например, характеризуя крепостничество как российское) не должны привести к упрощенному разделению на свободный Запад и порабощенный Восток. Существовали градации несвободы, которыми нельзя пренебречь в поисках даже самых общих тенденций. Так, положение среднего крестьянина в середине XVIII века в Гольштейне или Мекленбурге и в России не имело резких отличий. Еще в 1803 году публицист Эрнст Мориц Арндт использовал для описания условий на своей родине, на острове Рюген, характерное слово «рабство»[219]. Выражение «освобождение крестьян» в целом обозначает долговременный процесс, в результате которого к 1870‑м годам, самое позднее к 1900 году, европейские крестьяне по большей части стали теми, кем они не были столетие назад: полноправными гражданами; согласно соответствующим национальным параметрам, полностью дееспособными экономическими субъектами с неограниченной свободой передвижения; налого- и арендоплательщиками, не обязанными никому внедоговорными (и тем более неизмеренными, то есть неограниченными) трудовыми услугами. Такая свобода не обязательно связывалась с собственностью на землю. Английский арендатор жил лучше североиспанского крестьянина-собственника. Решающим было распоряжение землей на выгодных хозяйственных условиях. Это могло обеспечиваться и при долгосрочной подтвержденной аренде, но не тогда, когда землевладелец, пользуясь переизбытком рабочей силы, сталкивал мелких арендаторов друг с другом, задирая планку арендных обязательств. Такая обдираловка (rack renting) выступала, однако, в Европе или в Китае модерным методом, с которым имели дело абсолютно свободные крестьяне. Исчезновение остатков «моральной экономики» (moral economy), еще включавшей определенные патриархальные обязанности попечения, тесно связывало существование крестьянской семьи с рыночными реалиями – если только правительства не проводили «аграрную политику» в защиту крестьянства, как это до сих пор происходит в Европе.
Освобождение крестьян стало общеевропейским процессом, который с правовой точки зрения продолжался до указа об освобождении 1864 года в Румынии, а с фактической – значительно дольше. Некоторые регионы Европы из этого процесса выпали. Так, в Англии еще в результате огораживаний XVIII века, как саркастически замечал Макс Вебер, «земля была освобождена от крестьян»[220]. В XIX век английская социальная структура в деревне вошла трехступенчатой: она состояла из крупных помещиков, крупных арендаторов и наемных рабочих. Похожим образом дела обстояли в Западной Андалузии, где на крупных латифундиях, отчасти существовавших еще в Средневековье, работали jornaleros – поденщики, составлявшие три четверти крестьянства[221]. Освобождение крестьян означало адаптацию сельского общества к всеобщим социальным и политическим ролям, которые только-только намечались. Крестьянское сословие лишилось своего особого характера. Какие силы стояли за этим процессом, более или менее понятно. В меньшей степени прояснены специфика смешанных связей и вопрос первопричин. Джером Блюм, большой знаток темы в общеевропейской перспективе, видит в освобождении крестьян, начиная с первого закона об освобождении в герцогстве Савойя в 1771 году, последний триумф просвещенного абсолютизма[222]. Неабсолютистские правительства, по его наблюдениям, инициировали и проводили освобождение лишь в исключительных случаях – например, в революционной Франции. Но именно Французская революция, экспортированная благодаря Наполеону, дала во многих случаях импульс инициативам государства. Часто военные поражения заставляли монархические режимы уделить внимание крестьянскому вопросу. Пруссия отменила крепостное право в 1807 году – после поражения от Франции. Позднее неудача в Крымской войне стала триггером программы реформ в России, в число которых входило и освобождение крестьян, а американская Гражданская война обусловила освобождение рабов.
Общий процесс освобождения крестьян подкреплялся и из других источников; прежде всего его питало распространенное задолго до Французской революции стремление к свободе крестьян, которые уже при сковывающих «феодальных» условиях разных Старых режимов отвоевывали себе пространство для свободы действий[223]. Страх перед крестьянскими волнениями не ослабел и в XIX веке; он был параллелен страху американских плантаторов перед восстаниями рабов, которых можно было опасаться в фарватере кровавой революции на Гаити и которые действительно произошли на Ямайке в 1816 году и в Вирджинии в 1831‑м (восстание Ната Тёрнера). Освобождение крестьян почти всегда являлось реформаторским компромиссом. Французское радикальное решение вопроса путем отчуждения земли у помещиков-аристократов в других случаях не повторилось. Землевладельческие классы смогли пережить освобождение крестьян, и если к рубежу XIX–XX веков в национальном политическом и общественном спектре большинства европейских стран они занимали более слабую позицию, чем столетием ранее, то это было редко связано с потерей землевладельческих привилегий. Для некоторых землевладельцев пространство для действий стало более широким, а альтернативы – более определенными: заняться крупным агропромышленным производством на собственной земле или ограничиться пассивным существованием рантье. В удивительно схожие процессы европейского освобождения крестьян вплетались и другие намерения
