помогите, – слышится голос. – Джейн, помоги мне.
Мое сердце срывается в галоп.
Ленн вскакивает с кресла и бежит к входной двери. Я наблюдаю от печки, как он отпирает дверь полуподвала и захлопывает ее за собой. Я прислушиваюсь. Ни слова ни от него, ни от нее. Неужели это Синти? Рыжеволосая женщина с лошадью? Должно быть, так, ведь никто больше не знает моего имени, моего ложного имени, к которому он меня принудил.
Внизу что-то грохочет. Доносится сопение.
Потом я слышу шаги: он поднимается по крутой деревянной лестнице к полуподвальной двери, открывает ее и снова захлопывает.
– Садись давай, – приказывает Ленн, показывая пальцем на два сосновых стула.
Я послушно сажусь.
– Нравится Мэри этот крем, да? Всю ночь спокойно с ним проспит!
– Да, – отвечаю я, переводя взгляд с его лица на половицы. – Кто это? – спрашиваю шепотом.
Ленн качает головой.
– Не твоего ума дело, Джейн. Я тебе вот что скажу: раз уж ты с детенышем, я подумал, тебе кой-какие вещи понадобятся, вроде крема, что я в «Спаре» купил. Ты продолжай свою работу делать, за домом присматривай, за Мэри, а я свое слово сдержу, уговор? Вроде как сделка у нас будет. Да и пора тебе кой-каких обновок купить. Будешь жить в маленькой спальне, займешься собой и Мэри, а об этом ни слова больше, усекла?
Из подвала больше не доносится ни звука. Полная тишина.
Это тот момент, где я прекращаю повиноваться. Момент, где я встаю и борюсь. Я кричу женщине под ногами, что не брошу ее, что не оставлю без помощи.
Но Хуонг… Я даже не представляю, насколько недоношенной она была, когда родилась. Насколько она еще уязвима. Если ей суждено пережить эти опасные первые недели, если я хочу жить, кормить и питать ее, дать ей вырасти, то я должна быть эгоисткой. Ради Хуонг. По крайней мере, пока она не подрастет. Я не могу рисковать ее здоровьем. Я смотрю на ее спящее личико, круглые щечки, волосы, мягкий подбородок.
– Мне нужен градусник, – говорю я. – Если вдруг у нее начнется лихорадка, мне нужно знать, насколько ей плохо. И мне нужен парацетамол. Его мне давала мама от болезней. Он очень нужен.
Ленн кивает.
– Посмотрим. Вы двое давайте-ка наверх в спальню, а я нам ужин сделаю. Бульон с хлебом. Вы отдохните, а я тут все приготовлю. И штоб никакой больше болтовни, вопрос закрыт!
Мы делаем то, что велит Ленн. Мы поднимаемся в спальню.
После того как я потеряла сознание и слышала крики Синти из вонючего полуподвала, мы оставляем все это позади. Что же я за ужасный человек, раз могу просто лечь спать после всего этого? Я изгибаюсь, как полумесяц, вокруг Хуонг, она посапывает, и мы вместе спим.
Когда мы спускаемся, на улице уже стемнело, и по полу гуляет холодок.
– Бульон горяченький, хороший, – произносит Ленн. – Сам на стол накрыл, садись, ногу свою не нагружай.
Я сажусь. Хуонг проснулась, но ведет себя тихо.
Мы едим дымящийся бульон, разогретый на плите, и добираем остатки СуперБелым хлебом с маргарином. Разделавшись с едой, я приступаю к кормлению дочки, а Ленн приносит две жестяные банки. Я поднимаю на него глаза. Что это?
– Кусочки ананаса, – говорит он с улыбкой и кладет чайную ложку рядом с открытой банкой. – Мэри на пользу пойдет. Витамины всякие, и для твоего молока хорошо.
Я ем. Это просто фантастика, я ем ананас впервые за многие годы, мое первое разнообразие в рационе с момента прибытия на эту ферму. Сок даже не щиплет мои раны на деснах, они в порядке. Заживают. Язык пощипывает от кислоты, и это замечательно.
Синти все еще там, внизу? Жива ли она? Не слышно ни шума, ни всхлипов.
Я купаю Хуонг в ванне с чуть теплой водой, и теперь, когда ее пупок зажил, а хрустящий остаток пуповины отпал, малышка выглядит завершенной. Я смазываю ее раны и старую сыпь. Вазелин начал действовать.
Когда я возвращаюсь в кухню, Ленн уже убрал посуду в раковину. Он впервые это сделал. Вытираю Хуонг насухо, наношу свежий слой вазелина, благодарю Бога за этот крем, за это чудо, надеваю на нее новый подгузник, затем старую детскую одежду Ленна и кладу малышку на обтянутый полиэтиленом диван, пока мою посуду.
– Пойду телик включу, – говорит он.
Я слышу, как Ленн отпирает шкаф на стене у входа, открывает шкаф телевизора в углу, а потом запирает ключ обратно в коробку.
Мы сидим. На улице сыро, в доме сыро, поэтому он впервые за это время года открывает дверцу печи и дает пламени трепетать и плеваться, свет изнутри печи лижет стены и нащупывает потолок. Мы смотрим вечерние новости; я сижу на полу, а Ленн гладит меня по голове и спутывает волосы, дочка кушает у меня на руках, вкус ананаса еще мерцает на моих губах.
И тут звонит телефон.
Коробка, в которую он запрятан, заглушает звук, но я чувствую вибрацию сквозь половицы.
– Помоги-ите-е-е!!! – Синти кричит из подвала, ее голос напоминает вой животного, не человека. – Умоля-я-я-ю-ю-ю!!!
Телефон звонит и звонит, а мы трое просто сидим, словно ничего такого не происходит. Его рука все еще на моей голове. Жесткая, твердая. А потом телефон замолкает, и Синти кричит что-то нечленораздельное.
Ленн стучит по полу ногой в носке с такой силой, что я подпрыгиваю. От этого Хуонг тоже немного подпрыгивает, а затем снова находит мою грудь и продолжает кушать как ни в чем не бывало.
– Славно сидим, – произносит Ленн, поглаживая меня по волосам. – Хорошо ж живем, а? Неплохо.
Глава 16
Он уже почти закончил собирать урожай. Я наблюдаю с порога, как вывозят зерно и капусту, а он стоит у запертых ворот на полпути в своем комбинезоне, встав между мной и грузовиками, между нами и водителями грузовиков.
Я круглосуточно поддерживаю огонь в печи. Хуонг мерзнет по ночам, если отодвигается от меня, и, к сожалению, таблетки, которые мне до сих пор приходится пить, заставляют меня спать так крепко, что иногда я не так близка к ней физически, как мне хотелось бы при пробуждении. Мои соски потрескались, а левый кровоточит. Но это из-за лодыжки. Я не могу отказаться от таблеток. Не могу даже уменьшить дозу. Сырость, октябрьская болотная сырость проникает в суставы, в то, что от них осталось, и заставляет их опухать, застывать и пульсировать. Но это также из-за нее. Там, внизу. Этот непрекращающийся ужас. Я ничего не могу с этим поделать,
